«Маленькая книжка о большой памяти»

(Ум мнемониста)

Мы рассмотрели память Ш. и проделали беглую экскурсию в его мир. Она показала нам, что этот мир во многом иной, чем наш. Мы видели, что это мир ярких и сложных образов, трудно выразимых в словах переживаний, в которых одно ощущение незаметно переходит в другое. Мы видели, как построены воспринимаемые им слова и какую работу он должен проделывать, чтобы выделить их подлинное значение.

Как же построен его ум? Что характерно для его познавательных процессов? Как протекает у него усвоение знаний и сложная интеллектуальная деятельность? Чем отличается его мышление от нашего?

Здесь мы снова вступаем в мир противоречий, в котором преимущества наглядного, образного мышления переплетаются с его недостатками и где богатство так причудливо сочетается с бедностью.

Попытаемся описать силу и слабость этого ума, мы найдём в этом много поучительного.

Сила

Сам Ш. характеризует своё мышление как "умозрительное". Нет, ничего общего с отвлечёнными и умозрительными рассуждениями философов-рационалистов это не имеет... Это ум, который работает с помощью зрения, умозрительно...

То, о чём другие думают, что они смутно представляют, Ш. видит. Перед ним возникают ясные образы, ощутимость которых граничит с реальностью, и всё его мышление − это дальнейшие операции с этими образами.

Естественно, что такое наглядное видение создаёт ряд преимуществ (к ряду очень существенных недостатков мы ещё вернёмся ниже). Оно позволяет Ш. полнее ориентироваться в повествовании, не пропускать ни одной детали, а иногда − замечать те противоречия, которые не заметил и сам автор.

"...Вот пример того, как я часто замечаю противоречия. Вы все читали рассказ Чехова "Злоумышленник". А есть там какой-нибудь неправильный момент?.. Вот слушайте. Следователь говорит крестьянину: "Ага, а ты что, не знаешь разве, что гайками привинчиваются рельсы к шпалам?" − Это правильно? Нет? А у Чехова так написано. Я ведь вижу это, и вижу, что это не так! Я ещё раз перечитываю: нет, гайка для этого не подходит...

...А кто читал "Хамелеон"? "Очумелов вышел в новой шинели...". Когда он вышел и увидел такую сцену, он говорит: "Ну-ка, околоточный, сними с меня пальто...". Я думаю, что я ошибся, смотрю начало − да, там была шинель... Ошибся Чехов, а не я... ...И ещё пример. Возьмите "Толстый и тонкий". Гимназисты раньше носили форму, а там говорится: "Вначале он как-то несмело носил шапку", а дальше "услышав, что он генерал − он поправил фуражку". Таких моментов много можно найти и у Чехова, и у Шолохова. Ведь они не видели, а я вижу". (Опыт 15/ III 1951 г.).

Наглядный характер восприятия текста создаёт условия, которых не было у автора "Злоумышленника" или "Тихого Дона". Они излагали мысль и развёртывали сюжет. Ш. − видит, и не может не констатировать противоречий, если они встречаются в тексте. В нём не надо развивать наблюдательность − она составляет неотъемлемое свойство его ума.

Наглядное "видение" обеспечило Ш. не только "наблюдательность". Оно помогало ему с завидной лёгкостью решать практические задачи, которые требуют от каждого из нас длительных рассуждений и которые он решает легко − "умозрительно".

На извилистом жизненном пути ему пришлось одно время заниматься... рационализацией работы на предприятиях, − и как легко давались ему нужные находки!

"Все мои изобретения делаются очень просто... Мне вовсе не приходится ломать голову − я просто вижу перед собой, что нужно сделать... Вот я прихожу на швейную фабрику и вижу, что на дворе грузят тюки; тюки лежат, обвязанные кромкой. И вот я внутренне вижу рабочего, который обвязывает эти тюки: он поворачивает их несколько раз, кромка рвётся, и я слышу хруст, как она лопается. Я иду дальше − и мне вспоминается резина для записной книжки. Она была бы здесь годна... Но нужно большую резину... И вот я увеличиваю её − и вижу резиновую камеру от автомобиля. Если её разрезать, будет то, что надо! Я вижу это − и вот я предлагаю это сделать.

...И ещё... Вы помните: когда были карточки с талонами, там были клетки с цифрами − рубли, копейки... Как сделать так, чтобы их легче было отрезать, чтобы не пришлось долго рассчитывать, как вырезать нужный талон, не обходя слишком много других? Я вижу человека..., вот он около кассы, он хитрый, он хочет сделать так, чтобы незаметно вы- резать талон... Он режет..., а я слежу... Нет, не так! Лучше так! И я нахожу, как лучше! То, что другие могут сделать только с расчётами и на бумаге, я могу делать умозрительно!.." (Опыт 6/ Х 1937 г.).

Пусть многие из этих предложений не слишком практичны: где найдёшь столько автомобильных камер, чтобы разрезать их на резиновые кольца и ввести новый метод упаковки?.. Ш. никогда не отличался практичностью (и мы ещё увидим почему), но "то, что другие решают с расчётами и на бумаге", он решал "умозрительно", и в этом было его большое преимущество. Оно особенно проявлялось в тех задачах, которые трудны для нас именно потому, что словесный "расчёт" заслоняет от нас наглядное "видение".

"Вы помните шуточную задачу: "Стояли на полке два тома по 400 страниц. Книжный червь прогрыз книги от 1-й страницы первого тома − до последней страницы второго. Сколько страниц он прогрыз?"

"Вы, наверное, скажете 800; 400 страниц первого и 400 страниц второго? А я сразу вижу: вот они стоят, два тома, слева первый, рядом второй. Вот червь начинает с первой страницы и идёт вправо, − там только переплёт первого тома и переплёт второго, − и вот он уже у последней страницы второго тома... А ведь он ничего кроме двух переплётов, не прогрыз!.."

Ещё ярче выступают механизмы наглядного мышления при решении тех задач, в которых исходные отвлечённые понятия вступают в особенно отчётливый конфликт со зрительными представлениями; Ш. свободен от этого конфликта, − и то, что с трудом представляется нами, легко усматривается им.

"... Вот там, на М. Бронной, у нас была маленькая комната. Мы встретились с математиком Г. Он мне рассказывал, как решает задачи, и предложил мне решить такую (он сидел на стуле, а я стоял): "Пред- ставьте себе, − говорит он, − что перед вами лежит яблоко, и это яблоко надо обтянуть верёвкой или ремешком; получится круг с определён- ной длиной окружности. Теперь я к этой длине окружности прибавлю 1 метр, и теперь эта новая длина окружности будет яблоко плюс 1 метр. Охватите снова яблоко − ясно, что между яблоком и верёвкой останется больше пространства". Когда он мне говорил это, я тут же вижу яблоко; я наклоняюсь, обтягиваю его верёвкой... Он говорит "ремнём" − я вижу кусок ремня; нет, он целый, и вот я сделал из него круг, а в середине положил яблоко. Теперь он говорит:

"Представим себе земной шар". Вначале я увидел большой земной шар, его тоже охватывает ремень − и горы, и возвышенности... − "Теперь также прибавим к ремню 1 метр. Должно получиться какое-то расстояние. Какое расстояние получится?" Вначале у меня появляется представление об огромном земном шаре. Я его превращаю в глобус, но без подставки... Это тоже не годится. Он сходен с яблоком... Тогда помещение, где мы были, пропало, и я увидел огромный шар далеко − в нескольких километрах. Ремень я заменяю стальным обручем − задача трудная, охватить его надо точно. Потом я прибавляю метр и вижу, как отскакивает пространство. Какое пространство? Мне нужно сообразить, понять, чтобы превратить его в размеры, которые приняты у людей. − Я у дверей вижу ящик, я превращаю его в форму шара, ящик обтягиваю ремнём... Теперь я прибавляю метр точно по углам... Затем я беру точный размер, разрезаю его на 4 части. Каждая часть 25 см; для каждого ремешка получается излишек − длина каждой стороны ящика и 1/4 часть... Ну вот, безразлично, какой бы величины ящик не был: если каждая сторона 100 км, я прибавляю 25 см, Какая она будет длина каждой стороны ящика − всё равно прибавится 25 см... Получается 4 стороны − и каждая сторона имеет прибавку в 25 см. Я отодвигаю ре- мень вдоль стороны − и получается с каждой стороны по 12,5 см, ремень везде отстаёт от ящика на 12,5 см. Пусть ящик огромный, каждая сто- рона имеет миллион см − всё равно; если прибавить 1 метр, каждая сто- рона имеет 25 см... Теперь ящик превращается в нормальный. Мне нужно только снять углы и превратить его в круглую форму... И получилось опять то же самое... Вот как я решал эту задачу". (Опыт 12/ III 1937 г.).

Читатель простит автора за слишком длинную выдержку; у автора есть одно оправдание: выдержка показывает, какие "умозрительные" мето- ды применяет Ш., и как эти методы приводят его к решению задачи совсем иными путями, чем те, которые применяет человек, оперирующий "расчётами и карандашом".

Мы провели с Ш. много часов над анализом того, какие преимущества давал "умозрительный" метод для решения арифметических задач, − и мой испытуемый многому научил меня, анализируя ту роль, которую для решения задач играют наглядные образы.

Нет сомнения, "расчёты с карандашом и бумагой" или с умственными схемами не могут не оставаться основным приёмом решения задач, но как часто задачи, в которых эти расчёты, не опирающиеся на наглядные образы, могут уводить в сторону от правильного решения или заменять простой способ решения сложным и неэкономным.

Кто не знает, какой трудной может оказаться, казалось бы, простая задача: "Кирпич весит 1 кг и ещё столько, сколько весит полкирпича. Сколько весит кирпич?" ... С какой лёгкостью люди, сосредоточившиеся только на числах, дают неверный ответ − 1,5 кг! Такие соскальзывания на формальные ответы были чужды Ш., − нет, даже просто невозможны для него. Его "умозрительная" форма решения, которая заставляла его всегда иметь дело с предметами и всегда связывать числа с наглядными вещами, не допускала формальных решений, и задачи, вызывавшие состояние конфликта у других, протекали у него без вызванных таким конфликтом затруднений.

Вот только несколько иллюстраций этого положения.

"...Мне предлагают задачу: "Книга в переплёте стоит 1 руб. 50 коп. Книга дороже переплёта на 1 руб. Сколько стоит книга и сколько переплёт?' Я решил это совсем просто. У меня лежит книга в красном переплёте, книга стоит дороже переплёта на 1 руб. Я вырываю часть книги и думаю, что она стоит 1 руб. Остаётся часть книги, которая равна стоимости переплёта − 50 коп. Потом я присоединяю эту часть книги − получается 1 руб. 25 коп.

И ещё: мой товарищ, инженер, дал мне задачу: "Отцу и сыну вместе 47 лет, сколько лет им было 3 года назад?". Я вижу отца, он держит за руку сына, им 47 лет. С ними идёт ещё один сын и ещё один отец. Я откидываю каждому по 3 года... Я представляю себе, что это нужно взять вдвойне. Я умножаю на 2, получается 6, и я вычитаю "6" (Опыт 12/ III 1937 г.).

Наглядные образы вещей уводят от ошибок формального решения задачи, и у Ш. не появляется искушения заменить подлинное решение задачи операцией формального числового отсчёта.

Сделаем ещё один шаг и посмотрим, как "умозрительно" решаются задачи, которые мы обычно решаем сложным отсчётом.

Задача: "Блокнот в 4 раза дороже карандаша. Карандаш дешевле блокнота на 30 коп. Сколько стоит блокнот и карандаш в отдельности?"

Ш. решает эту задачу. На столе появляется блокнот, рядом с ним 4 карандаша.

"Карандаш дешевле блокнота на 30 коп... Три карандаша отодвигаются вправо как лишние и уступают место их денежному эквиваленту. Вслед за этими образами появляется изображение двух чисел 10 и 40. Вот и ответ на вопрос, сколько стоит блокнот и карандаш в отдельности". (Из записей Ш.).

Нетрудно видеть, как быстро и легко выполняется "умозрительное" решение задачи там, где решение её вербально-логическим путём должно вызывать дополнительные отвлечённые расчёты.

Ещё отчётливее выступают приёмы "умозрительного" решения задач в более сложных примерах. Остановимся на двух из них.

Ш. даётся задача: "Мудрец и путешественник сидели на лужайке. У путешественника было 2 хлебца, у мудреца − 3. К ним подошёл прохожий, они предложили ему покушать и поделили поровну хлеб на 3 части. После еды прохожий, поблагодарив за угощение, дал им 10 яиц. Как мудрец и путешественник поделили между собою полученные 10 яиц?".

"...У меня возникают образы: двое (А и В) сидят на лужайке. К ним присоединяется прохожий (С). Вся группа располагается треугольником. Между ними появляются хлебцы. Люди исчезают и заменяются буквами А, В, С, а неправильной формы хлебцы продолговатыми дощечками. Дощечки, принадлежащие А, − серого цвета, принадлежащие В − белые.

Двумя горизонтальными линиями разрезаю дощечки на три равные группы кубиков. Получается следующая картина:

За 5 съеденных кубиков С дал 10 яиц. У А − 6 кубиков, из которых он сам съел первый вертикальный ряд и 2 кубика из второго ряда. В − со своей стороны − с такой же конфигурацией съел столько же. Рисунок 3 явно показывает количество кубиков, доставшихся С от А и от В.

Может быть ещё и другое − логиче- ское решение.

Для удобства расчёта заменяю слово "яйца" словом "рубли". Часть хлеба, съеденная прохожим, оценена в 10 рублей. Все трое съели поровну, − следовательно, всё количество хлеба, съеденного всей группой, стоит 30 рублей (10 − 3 = 30), а один хлебец стоит 6 рублей (30 : 5 = 6). Два хлебца, принадлежавшие путешественнику стоят 12 руб. (2 × 6 = 12). Путешественник сам съел количество хлеба стоимостью 10 руб., − значит, прохожему он смог выделить хлеба лишь на 2 рубля (12 − 10 = 2). У мудреца было 3 хлебца, стоимость которых 18 рублей, из них он выдал прохожему хлеба на 8 рублей... Образное решение протекает быстро, почти непроиз- вольно. Абстрактно-вербальный способ решения, наоборот, нуждается в строгом анализе, последовательных суждениях и некоторой интуиции. Результат получается одинаковый..." (Из записей Ш.).

Вот ещё один пример подобного решения задачи.

Ш. даётся задача: "Муж и жена собирают грибы. Муж говорит жене: "Дай мне из твоих 7 грибов − и у меня будет в 2 раза больше, чем у тебя!". Жена отвечает: "Нет, дай мне ты 7 грибов − и у нас будет поровну". Сколько грибов у каждого?"

"Я увидел тропинку в лесу..., мужа, высокого роста, в очках. Он держит на локте белую плетёную корзину с грибами. Он устал... − ага! я решил, что у него много грибов. А она стоит ко мне спиной, ведь он первый начал разговаривать, а не его собеседница... Я вижу себя, вижу их... Вот этот "Я", стоящий у опушки, определяет, а "Я" фактический, живой человек − слежу за тем, как он определяет.

Первое определение: я не знаю, много ли у него грибов, но думаю, что будет много, ведь он говорит "в 2 раза больше". Я ещё не знаю, в каком положении это всё. Но когда он говорит свою реплику − ага! Тут для меня становится ясным: когда он ска- зал "дай мне 7 грибов", я вижу кучку, которую он кладёт в корзинку. Когда же она сказала своё, он вынимает из своей корзинки, и я вижу, что в обеих корзинках одинаковый уровень.

Самая кучка "7" имеет характерные черты для "семи". Этот человек отошёл, я слежу за ним... − сразу появляется число 14... Я уже определил, что "он" правильно считал 14, ведь мы оба делаем разные работы: я работаю цифрами, а "он" превращает всё в вес, в вид, в представления.

Но ведь нужно не только, чтобы у мужа отнялось 7 грибов (вот выскочило дно и выпала кучка из 7 грибов), нужно, чтобы они попали в корзинку к жене, без этого у него больше на 7. Значит, всего у него больше на 14, на две кучки. Я заглядываю в её корзину − и уровень соответственно уменьшается, а когда прибавляется 2 кучки − он увеличивается.

Вот здесь и приобретает ценность первая часть, которая раньше не имела значения: "Дай мне 7 грибов − и тогда у меня будет в два раза больше, чем у тебя". У них всё возвращается в прежнее состояние: у него два комка так и остаются приготов- ленными, но если она вынимает один комок, то у него ещё не будет в два раза больше: ведь ещё недостаточно, если у неё из корзины выскочил один комок, − нужно, чтобы этот же комок поступил к нему в корзину. Значит, нужно, чтобы убавился один комок, чтобы у него стало на 21 больше, − и прибавился к нему − значит, на 28 больше. Когда у него стало на 28 больше, тогда у него стало в 2 раза больше! Я уже вижу у него дно корзинки, у него стало 8 комков, а у неё 4... Теперь я начинаю проверять, ведь надо всё это перевести на общечеловеческий язык...

Всё это исчезает, они отходят, − и вот выступают два столба чёрного цвета, и кончаются туманом (ведь я не знаю, у кого сколько...). Но после рассуждения, когда я выясняю, что у него больше − край первого столба становится выше: у него больше! Здесь я рассуждаю уже двояко, цифрами и диаграммой, теперь я начинаю уравнивать: от одного столба я отрезаю 7, и, когда отваливается этот кусок, он всё-таки остаётся выше, они сравниваются только тогда, когда я переношу его на первую сторону. Видно, что это 14! Я возвращаю их снова в первоначальное положение; следующий верх- ний кусок − это 14! Но она ему говорит: "Дай ты мне 7 грибов − и я буду в два раза выше тебя!". Теперь я отрезаю справа ещё 7 − и у него стало выше на 21. Но нужно ещё прибавить к нему, − значит, у него выше на 28... Теперь я вижу, что её нижний кусок равен его верхнему куску, − значит, всего 56! Теперь я убавляю: получается 56 − 7 = 49; 28 + 7 = 35. (Опыт 18/ I 1947 г.).

Мы нарочно привели это длинное рассуждение. Оно вводит нас во внутренний мир Ш. и показывает те наглядные "умозрительные" пути, которыми течёт его решение. Можно ли сомневаться в том, что эти пути иные, чем пути расчёта "с карандашом и бумагой", и что мы вошли в своеобразный мир этого "умозрительного" мышления?

Слабость

Мы поднялись к вершинам мышления Ш., теперь мы должны опуститься к его низинам. Здесь наш путь будет труднее, а мы должны будем свершать его на зыбкой почве, где с каждым шагом ноги могут уйти в трясину...

Мы видели, какую мощную опору представляет собой образное мышление, позволяющее проделывать в уме все манипуляции, которые каждый из нас может проделывать с вещами. Однако не таит ли образное − и ещё больше синестезическое мышление − опасностей? Не создаёт ли оно препятствий для правильного выполнения основных познавательных операций? Обратимся к этому. (Мы не будем осложнять наш рассказ примерами, показывающими те преимущества, которые получает мышление, опирающееся на наглядные образы. В нашем распоряжении − большое количество примеров решения задач, которые описал сам Ш.)

Ш. читает отрывок из текста. Каждое слово рождает у него образ:

"Другие думают − а я ведь вижу!.. Начинается фраза − появляются образы. Дальше − новые образы. И ещё, и ещё...".

Мы говорили уже о том, что, если отрывок читается быстро, один образ набегает на другой, образы толпятся, сгружаются, то как разобраться в этом хаосе образов?!

А если отрывок читается медленно? И тут свои трудности.

"...Мне дают фразу: "Н. стоял, прислонившись спиной к дереву...". Я вижу человека, одетого в тёмно-синий костюм, молодого, худощавого. Н. ведь такое изящное имя! Он стоит у большой липы, и кругом трава, лес... − "Н. внимательно рассматривает витрину магазина". Вот тебе и на! Значит, это не лес и не сад, он, значит, стоит на улице, − и всё надо с самого начала переделывать!.."

Усвоение смысла отрывка, получение информации, которое у нас всегда представляет собой процесс выделения существенного и отвлечения от несущественного и протекает свёрнуто, начинает представлять здесь мучительный процесс борьбы со всплывающими образами. Значит, образы могут быть не помощью, а препятствием в познании − они уводят в сторону, мешают выделить существенное, они толпятся, обрастают новыми образами, а потом оказывается, что эти образы идут не туда, куда ведёт текст, − и всё надо переделывать снова. Какую же сизифову работу начинает представлять собой чтение, казалось бы, простого отрывка, даже простой фразы... И никогда не остаётся уверенности, что эти яркие чувственные образы помогут разобраться в смысле, − может быть, они отведут от него?

На этом, однако, не кончаются все трудности, − скорее, здесь только их начало.

"...Особенно трудно бывает, когда в тексте есть какие-нибудь детали, которые уже были в другом тексте. Тогда я начинаю в одном месте, а кончаю совсем в другом, и всё смешивается. Вот я читаю "Старосветские помещики". "Афанасий Иванович вышел на крыльцо..." Ну, конечно, такое высокое крыльцо и такие скрипучие скамейки... Но ведь это крыльцо уже было! Это крыльцо Коробочки, когда к ней приезжал Чичиков!.. И вот Афанасий Иванович может у меня встретиться с Чичиковым и Коробочкой"...

...И ещё, теперь о Чичикове. "Чичиков приехал в гостиницу". Я вижу − это одноэтажный дом; когда входишь − передняя, внизу большая зала, тут у двери окно, справа − стол, посреди − огромная русская печь... Но ведь это я видел!.. В этом же доме живёт толстый Иван Никифорович, а тонкий Иван Иванович − он тут же, в палисаднике, около него бегает грязная Гапка, − и вот уже я оказываюсь совсем с другими людьми. Вы понимаете, какая для меня работа, чтобы разобраться!.."

Какие же опасности таят в себе тексты, где какая-нибудь деталь рождает образ, который уже встречался в других отрывках! А ведь Ш. ничего не забывает, раз возникшие образы прочны, они не угасают... Как легко оказывается войти на крыльцо дома Афанасия Ивановича − и оказаться у Коробочки...

Однако опасностей, которые таят в себе всплывание ярких образов, ещё больше.

Ведь у Ш. есть особенно яркие и стойкие образы, образы, повторявшиеся тысячи и тысячи раз, образы, которые очень быстро начинают доминировать над остальными, и бесконтрольно всплывают, как только будет затронуто какое-нибудь общее звено с ними. Это − образы детства, образы маленького домика в Р..., образ двора Хаима Петуха, где под навесом стоят лошади и где пахнет овсом и навозом.

Вот почему, начиная читать текст или начиная те "прогулки по улице", которые рождаются с его запоминанием, Ш. вдруг констатирует, что он начал свою прогулку у площади Маяковского, − а заканчивает неизменно у дома Хаима Петуха или на площади в Режице.

"Вот я начинаю в Варшаве, а оказываюсь у себя в Торжке в доме Альтермана... Я читаю библию... Вот момент, когда король Саул является к одной ведьме. Когда я начал читать это место, то передо мной появилась та ведьма, которая описывается в "Ночи под Рождеством", и когда я стал читать дальше, то появился тот домик, где происходит действие, которое я видел, когда мне было 7 лет: бараночная, подвальное помещение рядом с ним..., а ведь я начал читать библию..." (Опыт 14/ IХ 1936 г.).

"... Ведь всё, что я вижу, когда читаю, не реально, не соответствует содержанию того, что я читаю... Когда описывается какой-нибудь дворец, то центральные залы этого дворца почему-то всегда оказываются в той квартире, в которой я жил ребёнком... Вот, когда я читал "Трильби" и когда надо было взять комнату под крышей, она обязательно оказывалась там же у соседа, в том же доме. Я заметил, что это не подходит, но всё равно по инерции образы приводили меня туда... И вот я должен задерживаться, делать над собой усилие, искусственно перестраивать образы, которые я вижу... Здесь происходит огромный кон- фликт, который затрудняет моё чтение, замедляет его, и я отвлекаюсь от существенного. Пусть новая обстановка, но когда описывается, что герой выходил по лестнице, оказывается, что это лестница того дома, где я жил когда-то... Я следую за ним, я отвлекаюсь от чтения, и вот − я не могу читать, не могу заниматься, это отнимает у меня массу времени..." (Опыт 12/ III 1935 г.).

Как легко познавательные процессы могут изменить своё нормальное течение, с какой лёгкостью цепь, в которой мысль ведёт образы, замещается другой, в которой всплывающие образы начинают вести мысль...

Трудности яркого образного мышления не кончаются, однако, на этом. Впереди подстерегают ещё более опасные рифы, на этот раз рождаемые самой природой языка.

Синонимы..., омонимы..., метафоры... Мы знаем, какое место они занимают в языке и как легко обычный ум справляется с этими трудностями. Ведь мы можем совсем не замечать, когда одна и та же вещь называется разными словами; мы даже находим известную прелесть в том, что дитя может быть названо ребёнком, врач − доктором или медиком, переполох − суматохой, а врун − лгуном. Разве для нас представляет какую-нибудь трудность, когда один раз мы читаем, что у ворот дома остановился экипаж, а в другой раз с той же лёгкостью слышим, что "экипаж корабля доблестно проявил себя в десятибалльном шторме?". Разве "опуститься по лестнице" затрудняет нас в понимании разговора, где про кого-то говорят, что он морально "опустился"? И, наконец, разве мешает нам то, что "ручка" может одновременно быть и ручкой ребёнка, и ручкой двери, и ручкой, которой мы пишем, и бог знает, чем ещё?..

Обычное применение слов, при котором отвлечение и обобщение играют ведущую роль, часто даже не замечает этих трудностей или проходит мимо них без всякой задержки; некоторые лингвисты думают даже, что весь язык состоит из одних сплошных метафор и метонимий[1]. Разве это мешает нашему мышлению?

Совершенно иное мы наблюдаем в образном и синестезическом мышлении Ш.

Мы уже видели, какие трудности возникали у него, когда звучание слова не соответствовало его смыслу, и когда одна и та же вещь называ- лась разными словами. Разве он мог согласиться с тем, что реальная "свинья" не имела ни одного признака грациозности, которую несли в себе звуки слова, или что "коржик" вовсе не обязательно был продолговатый и с бороздками? Разве мог он принять, что слова "свинья" и "хавронья" − такие различные − могут означать одно и то же животное[2]?

"...Вот, например, "экипаж". Это обязательно карета. Ну, разве я могу сразу понять, что бывает морской экипаж?.. Надо проделать большую работу, чтобы избавиться от деталей и чтобы понять это....

Для этого мне нужно представить, что в карете есть не только кучер, но и лакей, что карета обслуживается целым персоналом − и вот только так я и понимаю это

...А "взвешивать слова"... Разве можно их взвешивать? Взвешивать: я вижу большие весы, как были в Р., в нашей лавочке; вот на чашку кладут хлеб, а на другой гиря; вот стрелка идёт в сторону, вот она останавливается посередине... А тут − "взвешивать слова"... "...Один раз жена Л. С. Выготского сказала мне: "Вам нельзя на минутку подкинуть Асю?" − и я уже вижу, как она крадётся у забора, как она что-то осторожно подкидывает..., − это ребёнок. Ну, разве можно так говорить?..

..И ещё − "колоть дрова": колоть − ведь это иголкой! А тут дрова... и "ветер гнал тучи": "гнал" − это пастух с кнутом, и стадо, и пыль на дороге... И "рубка" капитана... И вот ещё. Мать говорит ребёнку: "Так тебе и следует"..., − а "следует" − это за кем-то следует... Я же всё это вижу...".

.Значит, далеко не всегда образное мышление помогает понять смысл языка.

Особенные трудности он испытывает в поэзии... Вряд ли что-нибудь было труднее для Ш., чем читать стихи и видеть за ними смысл...

Многие считают, что поэзия требует своего наглядного мышления. Вряд ли с этим можно согласиться, если вдуматься в это глубже. Поэзия рождает не представления, а смыслы; за образами в ней кроется внутреннее значение, подтекст; нужно абстрагироваться от наглядного образа, что-бы понять её переносное значение, иначе она не была бы поэзией... И что было бы, если бы мы вжились в образ Суламифи, наглядно представляя те метафоры, с помощью которых описывает её "Песнь Песней"?..

Читая стихи, Ш. сталкивался с непреодолимыми препятствиями: каждое выражение рождало образ, один образ сталкивался с другим, − как можно было пробиться через этот хаос образов? Ограничимся лишь несколькими примерами.

Н.Тихонов. Из грузинских стихов.

Как воспринимает Ш. эти строфы?

"Я видел ясно старика, немного выше среднего роста, похож на Л. Толстого, обмотки на ногах. Он где-то вроде сада ... Купель − это куст винограда. Вначале появился отполированный стол коричневого цвета. Я вижу старика; он как будто ругает слугу за что-то... Дальше вдруг появилась река из вина, она тёмная, − "вино" такое тёмное слово. Река, которая появилась, − это в Режице, это место называлось "Басшевес Варг"... Раньше − разрушенный замок на этой горе, за ним появилось какое-то зарево, − по-видимому, это восходящее солнце... Правее, где стоял лесопильный завод, появилась высокая трава, она начала наги- баться... Я даже не знаю, что это обозначает. Травинки − все отдельно, крупная трава, осока... Я остался на берегу, а это всё вдали... Предметы увеличиваются... Промчалась, пронеслась как зефир, прозрачная фигура старика; я вижу сквозь неё траву, и мне кажется, что слева появилась хижина с натянутой крышей... Обстановка комнаты незнакома − это, наверное, у нас дома..., нет, я не понимаю...

Впечатление осталось как от какого-то случайно услышанного разговора − отрывки образов без всякого смысла. Вначале казалось, что этот старик рассердился на слугу − он толкает ногой слугу, что он богатый − он был в чунях; слуга не протестует против оскорблений, он любит вино... Появилась река..., а потом я бросил следить... Какой-то кошмар..." (Опыт 12/ II 1935 г.).

Через три дня стихотворение читается медленно, по отдельным строфам.

(1) "Ага..., теперь я видел другое: он сам был работник, в нём алчность, − он благоговел перед ягодной рекой. Я услышал "в нём"... − ах вот, значит, это батрак?.. Значит, у него какие-то ужасные переживания". (Экспериментатор объясняет: он давит виноград!). "Ах, вот! А у меня с детства другое представление: кругом брёвна − мне рассказывал ребе − "dreshen die weintrubn", я тогда глядел в окно − и всё происходило в этом проходе. Когда я должен понять новый образ, мне надо преодолеть старый.

(2) "Шёл на ералаш"... путаница... Как же так? Из шалаша шёл пар... Что же будет? "Гремел" − пропустил..., потому что капли дождя бьют о траву...

Он вошёл в шалаш, а внутри комната... Это − комната, которую я видел при чтении Зощенко; как кто-то во время страды сделал предложение женщине... "Она сидит и чешет ногу" − и вот шалаш − и эта комната...

"Гремел закат" − это не может быть... Закат солнца..., закат − это что-то идиллическое...

"Качались травы" − это неверно. Маленькие травы не качаются, качается дерево... Я вот и видел осоку. Но, если закат идиллический, откуда же "качаются травы"?

"Ветер мёл шалаш", но как может ветер быть при таком закате? "Мёл, мёл... − это передвигал шалаш? Шалаш был передвинут? Ах, внутри мёл..., нет, этого быть не может, я ведь ещё нахожусь снаружи... Только, когда "вошёл босой", тогда открывается дверь внутрь шалаша... Я большой консерватор в словах... Я раньше думал, что "профилактические меры" могут быть только в медицине, а "интервал" только в музыке... Я думал, как это люди так ловко применяют слова в других областях? Это трюк, софистика... Нет, мне надо быстрее прочесть, чтобы понять, чтобы не рождались образы, а то я каждое слово вижу..." (Опыт 15/ III 1938 г.).

Усмехнулся черёмухе, всхлипнул, смочил
Лак экипажей, деревьев трепет...

"Усмехнулся черёмухе" − я увидел молодого человека..., потом я узнал, что это на Мотинской улице в Режице... он ей улыбнулся..., но тут же "всхлипнул"..., − значит, уже появились слёзы, орошают её..., значит, здесь уже горе... Я вспомнил, как одна женщина пришла в крематорий и часами сидела и смотрела на портрет... Но вот "лак экипажей" − это уже приезжает барыня, она приехала в карете с мельницы Южатова, и я смотрю, что она делает? Она выглянула. В чём тут дело? Почему "он" печален?.. И "деревьев трепет"... "Трепет деревьев" − мне легко; я вижу трепет − и потом деревья; а если обратно − "деревьев трепет": я вижу дерево, и его надо ещё раскачать, и у меня большая работа". (Тот же опыт).

Нужно ли удивляться тому, что восприятие, при котором каждое слово рождает образ, может так и не дойти до подлинного понимания поэтического смысла?!

Ш. любил делить поэтов на "сложных" и "простых". К "простым" он относил и Пушкина, но даже стихи Пушкина рождали у него заметные трудности.

Вот анализ того, как Ш. воспринял одно из его стихотворений; он прислал мне эту выписку с письмами, и я текстуально воспроизвожу его анализ.

Митрополит, хвастун бесстыдный,
Тебе прислав своих плодов,
Хотел уверить нас, как видно,
Что сам он бог своих садов.

Возможно всё тебе − Харита
Улыбкой дряхлость победит,
С ума сведёт митрополита
И пыл желаний в нём родит.

А. Пушкин

"Сознаюсь, чрезвычайно трудно быть и экспериментатором и объектом. Но я попытался всё это сделать добросовестно и беспристрастно. Сразу же по прочтении я записал свои комментарии, стараясь сделать это быстро, чтобы не вкрадывались посторонние подробности.

Прочитал без затруднений. Легко. Незаметно для себя увлёкся содержанием (значит, стиль не мешал развёртыванию картины). В зале родительской квартиры, в доме Равдина, на высоком стуле сидит красавица Огарёва. Левая часть её лица освещена. За её спиной − наши стенные часы. На её коленях корзина с фруктами, из которых она извлекает письмо: тут же читает "хотел уверить нас". Кто это "нас" − пока не знаю. "Уверяет" − ясно, но каким путём?.. Ясно − посредством письма...

Из затемнённой части комнаты начинает всплывать прозрачная фигура бога садов − седого старика с вьющейся бородой. Ищу теперь оправдания этому образу. Догадался! Ведь речь идёт о митрополите. Читаю второй стих и вижу, кто это "нас". Молодой Пушкин с двумя товарищами стоит на улице у открытого окна и они злорадно хохочут. Пушкин указывает рукой на окно, сыплются остроты. Мне некогда прислушиваться, так как я уже приступил к чтению третьего стиха. Дряхлый "бог садов" "сгустился" (он ведь был прозрачным), он одет в чёрную рясу, он стоит и, как бы молясь, смотрит на Огарёву, а её рука с письмом беспомощно опустилась. Большой золотой крест на его груди медленно тает, он поднимает голову, тусклыми, но почему-то слегка блестящими глазами (ага! ведь теперь он весь хорошо освещён) смотрит на неё. Хриплым низким голосом он запел романс в стиле церковных песен. Огарёва смотрит на него удивлённо, растерянно.

Потолок комнаты, оклеенный глянцевой бумагой, превратился в молочного цвета облака, на фоне которых сначала вырисовывается красивое лицо женщины со светлыми распущенными волосами. Лицо этой женщины мне хорошо знакомо с детских лет, когда я учился в хедере. Она тогда являлась "гласом божьим", выглядывавшим из облаков, участвовала в предсказании пророков; по древнееврейски она называлась "Бас-Койл" − дочь голоса (Божия)..." (Из письма Ш. 15 ноября 1937 г.).

Вот что рождает у Ш. "простое" стихотворение, и если всплывающие образы не мешают здесь усвоению смысла, то вряд ли они достаточно помогают ему...

До сих пор мы были заняты повествовательной речью, образом, поэтическим языком.

А как протекает у Ш. понимание объяснительного, научного, отвлечённого текста? К чему приводит здесь образное, синестезическое мышление?

От поэзии Тихонова и Пастернака мы переходим к научным трактатам. Начнём с простого.

"Работа нормально началась". Что сложного может быть в этой фразе? Ну, конечно же, Ш. понимает её значение без труда. Без труда? Нет, совсем не так... С большим, иногда даже с очень большим трудом...

"Я читаю: работа нормально началась... "Работа" − я вижу... идёт работа..., завод...; а вот "нормально" − это большая румяная женщина. Нормальная женщина... и "началась"... Кто началась?.. Как же это... Индустрия..., завод..., и нормальная женщина, − и как же это всё совместить?.. Сколько мне нужно отбросить для того, чтобы простой смысл стал, ясен...".

Это нам уже знакомо: образы рождаются каждым словом, они уводят в сторону, заслоняют смысл.

Но в таких простых фразах это ещё не так трудно. Гораздо хуже бывает в тех случаях, когда текст выражает сложные отношения, формулирует правила, объясняет причинную связь.

Я читаю Ш. простое правило − каждый школьник воспринимает его без труда.

"Если над сосудом находится углекислый газ, то чем выше будет его давление, тем больше его растворится в воде". Казалось бы, какие подводные камни в этом отвлечённом, но совсем несложном тексте?

"Когда вы мне дали эту фразу, я сразу же увидел... Вот сосуд..., вот тут расположено это "над"... Я вижу линию, над линией я вижу облачко, оно идёт вверх − это газ; вот я читаю дальше: "Чем выше его давление"... − газ поднимается..., а потом здесь что-то плотное. Это "его давление". Но оно "выше"..., давление поднимается вверх... − "тем больше его растворится в воде"..., вода стала тяжёлой..., а газ? А "выше давление" − оно всё ушло вверх. Ну как, если "выше давление", как же он может растворяться в воде?".

Совсем нелегко даётся ему даже, казалось бы, простой смысл этого закона. То, что у каждого из нас остаётся на периферии сознания, игнорируется, оттесняется общим смыслом фразы, − здесь приобретает самостоятельность, рождает свои образы, − и общий смысл рассыпается.

Во всех этих примерах мы имели дело с речью, которая свидетельствовала о вещах и событиях; она была в большей или меньшей мере конкретна; то, что говорилось, можно было представить.

А что же с тем, чего представить нельзя? Что же с отвлечёнными понятиями, которые человечество вырабатывало тысячелетиями? Они существуют, мы усваиваем их, но видеть их нельзя... А ведь "я понимаю только то, что я вижу..." Сколько раз Ш. говорил нам об этом...

И тут начинается новый круг трудностей, новая волна мучений, новый ряд попыток совместить несовместимое.

"Бесконечность" − это всегда так было..., а что было до этого? А после − что будет?.. Нет, этого увидеть нельзя...

Чтобы глубоко понять смысл, надо увидеть его... Ну, вот слово "ничто". Я прочёл "ничто"... Очень глубоко... Я представил себе, что лучше назвать ничем что-то... я вижу "ничто" − это что-то... Для меня, чтобы понять глубокий смысл... я в этот момент должен увидеть... Я обращаюсь к жене и спрашиваю: что такое "ничто"? − Это нет ничего... А у меня по-другому... Я видел это "ничто", я чувствовал, что она не то думает... Вот наша логика..., она вырабатывалась на основании длительного опыта... Я вижу, как вырабатывалась эта логика... Значит, надо ссылаться на наши ощущения... Если появляется "ничто", значит, есть что-то... Вот здесь-то и трудности... Когда говорят, что вода бесцветна, я вспоминаю, как отец должен был спилить дерево на Безымянной речке, потому что это мешает течению... Я начинаю думать, что такое Безымянная речка... Значит, она не имеет имени... Какие лишние образы возникают у меня из-за одного слова. А "что-то"... "Что-то" − это для меня как бы облачко пара, сгущённое, определённого цвета, похожее на цвет дыма. Когда говорят "ничто", это более жидкое облако, но совершенно прозрачное, и когда я хочу из этого "ничто" уловить частицы, получаются мельчайшие частицы этого "ничто". (Опыт 12/ XII 1935 г.).

Как странны и, вместе с тем, как знакомы эти переживания! Они не- избежны у каждого подростка, который привык мыслить наглядными образ- ами, но который вступает в мир отвлечённых понятий и должен усвоить их. Что такое "ничто", когда всегда что-то есть... Что такое "вечность" и что было до неё? А что будет после?.. И "бесконечность". А что же после бесконечности?.. Эти понятия есть, им учат в школе, а как представить их? И если их нельзя представить, что же это такое?

Проклятые вопросы, которые вытекают из несовместимости наглядных представлений и отвлечённых понятий, обступают подростка, озадачивают его, рождают потребность биться над тем, чтобы понять то, что так противоречиво. Однако у подростка они быстро отступают. Конкретное мышление сменяется отвлечённым, роль наглядных образов отходит на задний план и замещается ролью условных словесных значений, мышление становится вербально-логическим, наглядные представления остаются где-то на периферии, − лучше не трогать их, когда дело заходит об отвлечённых понятиях.

У Ш. этот процесс не может пройти так быстро, оставляя за собой лишь память о былых мучениях. Он не может понять, если он не видит, и он пытается видеть "ничто", найти образ "бесконечности"... Мучительные попытки остаются, и на всю жизнь он сохраняет интеллектуальные конфликты подростка, оказываясь так и не в состоянии переступить через "проклятый" порог.

Но образы, которые вызывают эти понятия, ничем не помогают: ну что же из того, что, когда кто-нибудь говорит "вечность"; всплывает какой-то древний старик, − наверное, бог, о котором ему читали в библии? И вместо образов снова возникают "клубы пара", "брызги", "линии"... Что они представляют? Содержание отвлечённых понятий, которое Ш. пытается "увидеть" в наглядных формах? Или это знакомые нам образы звуков произносимого слова, которые возникают тогда, когда значение слова остаётся неизвестным? Трудно сказать, помогут ли они усвоить понятие, но они возникают, толпятся, заполняют Сознание Ш...

"...Ну − вот это ясно... Но как представить "взаимное проникновение противоположностей"?.. Я вижу два тёмных облака пара... Это тёмное "противоположное". Вот они надвигаются друг на друга, проникают друг в друга... А вот "отрицание отрицания"... Нет, я никак не могу представить это... Я долго бился над этим, но, по совести, так и не понял...

...Я читал газеты, некоторые вещи до меня доходили (вот всё, что из экономической жизни − я в этом прекрасно разбирался), а некоторые не доходили сразу, а доходили долго спустя... Почему? Ответ ясен: этого я не увидел! Ведь то, чего я не вижу, это до меня не доходит... Вот и когда я слушаю музыкальные вещи, я чувствую вкус их, а то, что не попало на язык, − то не понять... Значит, не только отвлечённое, а даже музыка, её тоже надо почувствовать на вкус... Вот даже номер телефона: я могу повторить его, но если он не попал на язык, я его не знаю, я должен опять услышать, я должен пропустить через все органы чувств − тогда я слышу... Каково же моё положение с отвлечёнными понятиями?.. Вот, когда я слышу "боль", я вижу ленточки − кругляши, туман. Вот такой туман и есть отвлечённость...".

Ш. пытается облечь всё в образы, если их нет − в "облачка пара", в "линии", − и сколько сил тратится на то, чтобы пробиться сквозь эти образы... А тут ещё одно препятствие: чем больше он думает, тем более настойчиво всплывают его самые прочные образы − образы далёкого детства, Режицы, дома, где его − ребёнка − учили библии, где он впервые пытался осмыслить то, что с таким трудом входит в Сознание.

"Относительно искусства известно, что определённые периоды его расцвета не находятся ни в каком соответствии с общим развитием общества, а, следовательно, также и развитием материальной основы последнего, составляющей как бы скелет его организации".

"...Начато хорошо... Я увидел почему-то древность, где жил Аристотель, Сократ. − Ну, это был просто дом Хаима Петуха − там меня учили древности. Когда присмотрелся: на руинах... там была крепость Миккавеев... Мы ведь заговорили об искусстве..., я всегда вижу Нерона..., так же как и сенат Калигулы я вижу в нашей зелёной синагоге, ведь это там происходил Синедрион...; а от всей этой фразы у меня ничего не осталось...

Тогда общественная жизнь..., общественное настроение... не отражалось на искусстве... Социально-классовые отношения общества не находили отражения в искусстве, а "скелет" − это, должно быть, каркас чего-то...

Вот, когда я читаю второй раз − теперь понятно! Теперь даже и "скелет" является второстепенным... "Поскольку не считаются с материальной основой общества" − это для меня отвлечённое, это тучка, облачко"...

Ну конечно, Ш. усваивал основное, с чем ему приходилось сталки- ваться. Ну конечно, он общался с людьми, слушал курсы, сдавал экзамены, но какой тернистый путь ему приходилось проделывать, когда из зыбких долин он пытался пробраться к вершинам и когда каждый шаг рождал у него эти лишние, но так неизбежно всплывающие образы и ощущения...

Нет, наглядно-образное, синестезическое мышление этого человека имело не только вершины, но и низины, с ним была связана не только сила, но и слабость, − и какие усилия он должен был делать, чтобы преодолеть эту слабость!..

[1] 1 Ср. R. Jakobson, M. Halle, Fundamentals of Language, The Hague: Mouton, 1956.
[2] 2 Существенные трудности в усвоении этих значений возникают лишь в особых случаях. Примером их может быть овладение языком у глухонемых детей, где усвоение обобщённого значения слов – один из самых серьёзных камней преткновения. См. Боскис Р.М. Особенности речевого развития у детей при нарушении звукового анализатора. // Изв. АМН РСФСР, 1953, № 48, и Морозова Н.Г. Восвоспитание сознательного чтения у глухонемых школьников. М.: Учпедгиз, 1953.