«История и теория психологии»
том 2
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
КАТЕГОРИАЛЬНЫЙ АНАЛИЗ В ПСИХОЛОГИЧЕСКОМ ПОЗНАНИИ
Глава 13
Категория мотива
Прежде чем войти в разряд психологических категорий и закрепиться в языке науки, представление о мотиве неизменно и повсеместно появлялось (под различными именами) во всех случаях, когда возникал вопрос о причинах человеческого поведения.
Мотив (от лат. «мовео» - двигаю) - это то, что движет живым существом, ради чего оно тратит свою жизненную энергию.
Мотив не может быть адекватно объяснен сам по себе, вне неразлучных связей и изначальной включенности в систему тех детерминант - образа, отношения, действия, личности, которые конституируют общий строй психической жизни. Его «служба» в этой жизни предопределена тем, чтобы придать поведению импульс и направленность к цели, поддерживая энергетическую напряженность поведения на всем пути стремления к ней.
Будучи непременным «запалом» любых действий и их «горючим материалом», мотив издавна выступал на уровне житейской мудрости в различных представлениях о чувствах (например, удовольствия или неудовольствия), побуждениях, влечениях, стремлениях, желаниях, страстях, силе воли и т.д. Переходя от житейской мудрости к научным объяснениям, следует начать со взглядов на мотив в эпохи, когда изучение психологических вопросов считалось занятием для философов.
Локализация мотива
В период античности была проведена различительная линия не только между чувственным познанием и мышлением, но также между этими разрядами явлений и побуждениями человека. Это отразилось на представлении о различных «частях» (у Аристотеля функциях) души. Как отмечалось, они изображались разделенными даже анатомически. Пифагор, Демокрит, Платон помещали разум в голове, мужество - в груди, чувственное вожделение - в печени. У Платона это разграничение приобрело этический характер. Он считал разумную душу (она осела в голове, как наиболее близкая к небесам, к нетленному царству идей) высшим достоянием человека. Низкая - «алчущая» - часть души уводит к низменным целям, препятствует благородным мотивам. На разум возлагалась задача «обуздания» этих рвущих человека в разные стороны побуждений. В образной форме Платон описал проблему конфликта мотивов в известном мифе о колеснице, в которую впряжены два коня противоположных цветов - черный и белый; каждый тянет в свою сторону.
Историк Р.Уотсон видит иронию истории в том, что главный вклад в психологию Платона-философа, который превыше всего ставил разум, свелся к акцентированию иррационального в человеке.
Аристотель среди функций души выделил стремление «к чему-либо» или «от чего-либо». За этим стояло утраченное последующей психологией и возродившееся в новейший период положение о том, что мотив всегда имеет предметную направленность, поскольку предмет, к которому стремится организм, может стать целью лишь будучи представлен в форме образа.
стремление неотделимо от ощущения. Оно сигнализирует о том, достигнута ли цель, вызывая у субъекта чувства удовольствия или неудовольствия. Тем самым объективно присущее организму стремление (имеющее смысл мотива, который побуждает организм действовать) соотносилось с субъективно испытываемыми чувствами. Впоследствии вопрос о связи мотивационных факторов с эмоциональными станет важнейшим для многих теорий.
У Аристотеля сама по себе эмоция (удовольствие или неудовольствие) - не мотив поведения, а сигнал достижения цели стремления. Наряду со стремлением важным мотивационным началом Аристотель считал аффекты.
Если стремления относились к организму, то понятие об аффектах соединяло психологию с этикой, с отношением человека к другим людям. Считалось, что в случаях, когда аффективная реакция является либо избыточной, либо недостаточной, человек поступает дурно. «Всякий в состоянии гневаться, и это легко, также и выдавать деньги и тратить их, но не всякий умеет и нелегко делать это по отношению к тому, кому следует и насколько и ради чего и как следует». Крайности безнравственны. Но между ними имеется «золотая середина». Оптимальным состоянием, если речь идет о деньгах, является щедрость, негативными же полюсами - либо расточительство, либо скупость.
Платон возлагал обуздание побуждений на силу разума. Согласно же Аристотелю человек способен выработать правильные аффекты благодаря своему личному опыту, систематическому обучению.
воспитание чувств совершается в поступках. «Справедливым человек становится, творя дела справедливые, а умеренным - поступая с умеренностью, а без подобной деятельности пусть никому и в голову не приходит стать хорошим человеком».
Тем самым мотив наделялся нравственным знаком, определяющим смысл реального действия - поступка. Сам же поступок приобретал роль творческого начала характера (личности).
Аффект и разум
Отношение между разумом и аффектом заняло значительное место в психологических воззрениях философских школ в эллинистический период. Школа стоиков, в частности, отвергла разделение Платоном души на рациональную и иррациональную. Все психические процессы считались разумными. Страсти, желания, аффекты относились за счет неправильной деятельности мышления, в результате которой они становятся болезненными состояниями души. Избавить от них способен разум, в котором виделось главное терапевтическое средство (своего рода «логотерапия»).
Наконец, в эпоху крушения античной цивилизации в учении Августина в качестве основной мотивирующей силы действий души выступает, взамен мышления и аффектов (эмоций), особая, чуждая всему материальному, сила воли, которая распоряжается как своими орудиями мозгом, органами чувств и движений. Отпечатки вещей в этих органах сами по себе никакого знания не содержат. воля, выраженная во внимании, превращает эти отпечатки в чувственные образы. Все другие психические процессы возникают и изменяются благодаря чисто духовной волевой активности. Она же поворачивает душу к самой себе, становясь источником осознания личностью своего внутреннего опыта.
Проблема воли
К Августину восходит Волюнтаризм, воспринятый в последующие века рядом учений о мотивационном приоритете воли в психической организации человека. Со времен Августина вопрос о соотношении непроизвольного и произвольного в реакциях и поступках индивида служил темой многих философских дискуссий и школ. Понятие о произвольности ассоциировалось с теми процессами в организме, которые регулируются осознаваемой целью и духовными актами субъекта как последней причинной инстанции.
Психологические соображения соотносились с глобальной философско-религиозной проблемой свободы воли. Первый крутой поворот к новым объяснениям произошел с открытием Декартом рефлекторной природы поведения в его учении о страстях. Как отмечалось, применительно к человеку это учение прокламировало бескомпромиссный дуализм. Материальное тело предстало в образе автомата, запускаемого в ход внешними импульсами, промежуточным эффектом действия которых становятся восприятия и элементарные чувства, а конечным эффектом - «раздувание» мышц. Но наряду с этим организм приводится в действие «излучениями» другой, бестелесной субстанции, откуда исходят акты сознания и воли, а также высшие интеллектуальные чувства.
Декартов дуализм царил над умами в течение трех столетий. Его отражением стала в конце концов версия о необходимости «двух психологий» - объяснительной, которая усматривает причины изучаемых явлений в телесной механике, и описательной (или понимающей), интуитивно проникающей в душевную жизнь с целью постичь ее уникальность, ее озаренность богатством культурных ценностей.
Однако уже в декартовы времена была предпринята величественная попытка объяснить с геометрической строгостью, руководствуясь не интуицией, а логическим анализом, мотивы поведения человека как телесно-духовного существа. Эта попытка принадлежала оппоненту Декарта Спинозе. Он отверг убеждение в том, что воля - это самостоятельная причинная сущность. «воля и разум, - утверждал Спиноза, - одно и то же».
Иллюзия свободы воли - результат незнания истинных причин. Этими причинами являются аффекты. Под ними имелись в виду не декартовы «страсти» (т.е. страдательные состояния) души, которые, возникая в организме, могут быть только результатом того, что он испытывает; служить же мотивом его действий, влиять на них они бессильны. Аффекты, согласно Спинозе, - это особые телесно-психические состояния. Их великое множество. Аффекты ненависти, гнева, зависти и т.д., рассматриваемые сами по себе, вытекают из той же необходимости и могущества природы, как и все остальные единичные вещи.
Спиноза, обращаясь к аффектам, усматривал задачу философии в том, чтобы, неотступно следуя принципу причинности, объяснить предназначение аффектов как движущих сил человеческого бытия. Спиноза выступил инициатором строго объективного изучения аффектов взамен сбора сведений о том, какими они переживаются испытывающим их субъектом. Рассматривая их в объективной системе отношений, он сводил богатство аффектов к трем основным, имя которым: влечение, печаль и радость. Он наделил аффекты действенным влиянием на организм (тело), считая, что печаль уменьшает способность тела к действию, тогда как радость увеличивает ее.
Важнейшие нововведения Спинозы: подход к аффектам с позиций, отвергающих дуализм телесного и духовного, придание им реальной причинной роли в жизнедеятельности - побудили в XX веке Л.С. Выготского задуматься над перспективой создания теории, способной применить идеи Спинозы к современной психоневрологии. Последняя нуждалась в преобразовании, поскольку все еще продвигалась в русле дуализма Декарта. Свой замысел Выготский не реализовал. Но поучительно его обращение к Спинозе, который обнажил - на уровне философской рефлексии - уязвимость дуализма в объяснении мотивов, правящих человеком.
Дуализм пронизывал и образ мысли физиологов в их первых пробах экспериментального изучения нервных функций. Так, с открытием рефлекторной дуги образ организма рассекался на половины, каждая из которых работала по отличным от другой принципам. Рефлекс мыслился как мышечный автоматизм, встроенный в спинной мозг. Головному же мозгу отводилась роль «вместилища» сознания и воли, действующих спонтанно. Иначе говоря, Декартов дуализм непроизвольных и произвольных движений оборачивался взамен философской конструкции анатомической схемой. Она как бы санкционировала от имени точной науки неподвластность высших побуждений человека телесным законам.
Против этого выступил И.М. Сеченов. Несмотря на крайнюю скудость сведений о головном мозге, он высказал ниспровергавшую дуализм гипотезу о том, что и этот высший орган работает по принципу рефлекса. Его критики сразу же обвинили его в том, что он сводит человеческое поведение к формам, наблюдаемым у обезглавленной лягушки. Они проигнорировали принципиальную новизну концепции Сеченова.
Для прежней физиологии головной мозг виделся в образе «нервной поверхности», от которой импульс отражается к мышцам наподобие отражения светового луча. (Как мы помним, термин «рефлекс» означает отражение.) Для Сеченова же исходным являлось убеждение в неиссякаемой активности организма, обусловленной непрерывной работой высших нервных центров. Поэтому идущие извне стимулы сталкиваются не с застывшими и безразличными к ним «поверхностями», а со сложнейшими механизмами, имеющими собственное устройство и свою логику деятельности. Сеченов выделил два типа механизмов: усиливающий рефлексы и задерживающий их. Оба являются регуляторами поведения, придающими ему мотивационную направленность. Сеченов писал, что психический рефлекс с усиленным концом обнимает всю сферу страстей. Механизм же, задерживающий реакцию на внешний раздражитель, - это открытое автором и удостоенное его имени «сеченовское торможение». Оно является нейросубстратом воли, точнее — произвольных движений. Люди с сильной волей побеждают самые неотразимые, по-видимому, невольные движения. Не ограничиваясь описанием этих открытых им нейромеханизмов, Сеченов соединяет физиологию с этикой моральность мотива должна быть одна положена в основу действий.
Понятие о рефлексе радикально трансформировалось. Из автоматической связки центростремительного нерва с центробежным оно становилось сложнейшей нервно-психической конструкцией, притом изначально активной и формируемой благодаря воспитанию. При этом воспитуемой выступала и сфера мотивов - будь то страсти, будь то способность противостоять испытаниям «наперекор требованиям всех естественных инстинктов, потому что голос этот бледен при яркости тех наслаждений, которые даются правдой и любовью к человеку»[1].
Природное и нравственное
Столкновение естественных инстинктов с нравственным зарядом «рефлексов головного мозга» ставило вслед за проблемой жизненной истории мотивов проблему их конфликта. Обе проблемы решались с надеждой на определяющую роль воспитания. Ведь категория рефлекса после Сеченова из анатомической схемы становилась не только нейродинамической, но способной создавать новые формы поведения благодаря двум обстоятельствам: как пластичности нейросубстрата, так и преобразованию мотивации.
Новое понятие о рефлексе стало предпосылкой рождения и развития русской рефлексологии. В ее объяснительные установки наряду с признаком пластичности (чуждым модели «рефлекторной дуги») вошло также представление о мотивационном обеспечении нового, прижизненного рефлекса.
«Дуга» имела свой биологический смысл. Она выполняла защитную функцию, обороняя организм от угрожающих ему агентов. Новый рефлекс, схема которого была «прописана» Сеченовым, позволял организму выйти на простор жизненных встреч со средой, применительно к которой у него не было заготовленных формул поведения. Чтобы действовать в этой среде, требовалась мотивационная энергия.
В школах Павлова и Бехтерева эта энергия, как и в случае рефлекторной дуги, предполагалась скрытой в «мудрости тела», то есть считалась призванной решать биологическую задачу на выживание. У Сеченова воспитание рефлекса подчинялось социально-нравственной задаче формирования страстной и волевой личности, которая «не может не делать добро». Таков был гражданский мотив его концепции мотивации, вдохновленный надеждой на появление на русской земле людей, свободных от рабства и барства.
Высокая гражданственность была присуща как Павлову, так и Бехтереву. Но в своих лабораториях они не могли экспериментировать иначе как в русле программ, для которых сложились предпосылки в логике развития науки. Поэтому у обоих ученых схема выработки новых рефлексов строилась на идее биологической значимости мотива, обозначаемого термином «подкрепление» (термин Павлова). Мотив соответствовал потребности организма в самосохранении, в удовлетворении его биологических потребностей. Если некогда безразличный внешний раздражитель побуждал действовать, то не иначе как сигнал к будущему подкреплению. «Условная» мотивация черпала энергию в «безусловной», заложенной в организме самой его природой.
Учения Бернара (о витальной активности организма, направленной на удержание стабильности его внутренней среды) и Дарвина (об активности, направленной на адаптацию к среде внешней) служили предпосылкой новых воззрений на объективный (независимый от сознательной цели) характер мотивов поведения.
От Бернара протянулись идейные нити ко всем теориям (начиная от Павлова и до различных ветвей бихевиористского направления), которые объясняют мотивацию потребностями живого тела в том, чтобы противодействовать всему, что угрожает его целостности, нормальному обмену веществ и т.д.
От Дарвина было воспринято доказательство того, что целесообразность поведения объяснима без обращения к цели как феномену сознания субъекта. Отсюда был прямой шаг к признанию мотива величиной, действующей безотносительно к знанию личности о том, что же ею движет, к чему она стремится, ради чего поступает именно так, а не иначе.
Здесь заложены корни психоанализа Фрейда. Дарвиновские выводы об инстинкте и об объективном характере побуждений, заложенных в глубинах жизни, Фрейд перевел с биологического языка на психологический, развив свою теорию мотивации. Он перенес ее в новую плоскость, соотнеся с проблемами строения и развития психики человека. И тогда складывалась совершенно иная ситуация, чем в направлениях, где мотивирующее начало поведения виделось под углом зрения его биологической природы.
Применительно к человеку невозможно было устранить вопрос о роли сознания. Всесилие этой роли, увековеченное всеми прежними теориями и подтверждаемое общечеловеческим опытом, ставилось под сомнение. Тем не менее обойти ее было невозможно. И первый же фрейдовский вывод запечатлела версия о конфликте между голосом сознания и мощью скрытых от него глубинных бессознательных влечений. Именно им был вручен ключ от психического устройства человека, от его мотивационной сферы, о тайнах которой сам субъект с аппаратом его сознания ничего не ведает.
Мотив в структуре личности
Воспитанный в молодости на идеях строжайшего детерминизма, Фрейд настаивал на том, что любые психические феномены, даже кажущиеся нелепыми или иррациональными, случайными или бессмысленными, жестко обусловлены игрой подспудных психических сил (сексуальных либо агрессивных влечений). Спасаясь от них, человеческое существо ставит этим слепым психическим стихиям «запруду» в виде различных защитных механизмов. Важнейший из них - механизм вытеснения. Вытесненное влечение, сталкиваясь с цензурой сознания, ищет различные обходные пути и разряжается в формах, внешне нейтральных, порой даже бессмысленных, но имеющих свой символический план. Их разгадкой и занялся психоанализ, толкуя сновидения, изучая различные оговорки и ошибки памяти, необычные ассоциации (связи) мыслей.
Почему же сознание, в котором после Дарвина и Спенсера стали признавать орудие адаптации к среде, средство возможно более эффективного приспособления к угрожающим организму внешним силам, выступило как инструмент нейтрализации внутренних сил? Потому что Фрейд вводил в свою конструкцию противостоящий всему инстинктивно-биологическому в человеке социальный фактор. Социальные нормы, запреты, санкции также обладают мотивационной силой. Они вынуждают личность неосознанно хитрить, обманывать себя и других по поводу своих истинных побуждений.
Анализ сложной мотивационной структуры личности привел Фрейда к трехкомпонентной модели ее устройства как динамичного и изначально конфликтного. Конфликтность выступила в столкновении бессознательных влечений с силой Я, вооруженного своими орудиями самозащиты, и давлением сверх-Я (инстанции, представляющей социум как враждебное индивиду начало).
Наряду с Фрейдом существенно обогатил категорию мотива Курт Левин. Он был близок гештальт-теории с ее увлеченностью революционными событиями в физике, где утвердилось понятие о поле. Но гештальтисты сосредоточили свои усилия на разработке категории образа, тогда как Левин обратился к динамике мотивов в индивидуальном, а затем и коллективном поведении.
Мотив и поле поведения
Понятие о поле Левин, переводя его на психологический язык, обозначил термином «жизненное пространство». Оно мыслилось как целостность, где нераздельны индивид и значимое для него, притягивающее и отталкивающее его окружение.
Как и Фрейд, Левин внес важный вклад в разрушение традиционных взглядов на мотив как побуждение, конечным источником которого служит субъект, преследующий цель, данную в осознаваемом им внутреннем образе. Как и Фрейд, Левин стал на путь разработки принципа психической причинности. Данная объективно, подобно биологической и социальной причинности, она отлична от них. В то же время именно в силу своей объективности она выступала в такой трактовке, которая позволяла преодолеть версию о «замкнутом психическом ряде», где одно явление сознания субъекта (волевой импульс, образ цели, чувственный порыв, акт апперцепции) производит другое.
Продвигаться в русле объективного, адекватного нормам любой науки объяснения психики как особой реальности, не сводимой к другим формам бытия, - таково было веление времени. Одним из откликов на его запросы стала левиновская концепция мотивации. Согласно этой концепции движущим фактором поведения (независимо от того, осознается он или нет) служит мотивационная напряженность жизненного пространства, имеющего свои законы преобразования, отличные от законов, по которым возникают ассоциации, связи стимулов с реакциями и т.д.
Поиски объективной динамики мотивов как непременной детерминанты поведения сближали Левина, с Фрейдом. Но во многом они расходились. Фрейд был сосредоточен на истории личности. Мотивацию он сводил к нескольким глобальным влечениям, объекты которых фиксируются в детстве. Исходя из этого предполагалось, что наличная мотивация человека детерминирована его давними «комплексами», «фиксациями», «замещениями». Отсюда и направленность психоанализа - «раскапывать» далекое прошлое личности.
В отличие от Фрейда Левин учил, что объяснить поведение можно только из тех отношений, которые складываются у личности с ее непосредственной, конкретной средой в данный микроинтервал времени. Прошлый опыт может влиять на субъекта только в том случае, если сохраняется актуальность этого опыта «здесь и теперь». Отсюда и аисторизм левиновской модели. Этой модели он надеялся придать математическую точность, внедрив в психологию идеи топологии (раздела геометрии, изучающего преобразования различных областей пространства) и векторный анализ.
Вместо слов и чисел Левин применил язык графических символов. Именно ими изображались «жизненное пространство» и его районы, цели, барьеры на пути к ним. Направление психологической силы (к какому-либо району или прочь от него) обозначалось стрелой, а величина этой силы - длиной вектора. Психологические силы возникают внутри «поля» в динамике целого.
Левин полагал, что нет принципиальных различий между органической потребностью, «например потребностью в пище», и мотивацией, присущей деятельности человека. Имеется общая мотивационная динамика. Поэтому известные проявления органической потребности, такие как голод, насыщение, пресыщение, Левин использовал для экспериментального изучения мотивов, движущих испытуемым при исполнении заданий, не имеющих биологического плана (при чтении стихов, рисовании). И в этих случаях наблюдалось насыщение и пресыщение, которые Левин отнес за счет падения уровня напряжения в мотивационной системе данного действия. В то же время он выделил особый класс мотивов, которые, будучи сходны по своей динамике с биологическими, решительно отличаются от них тем, что возникают только у человека в виде намерений. Он назвал их квазипотребностями.
Оценивая концепцию Левина, Л.С. Выготский усматривал ее значимость в преодолении дуалистического подхода к аффективной жизни. аффект в данном контексте означал динамический, активный, энергетический аспект эмоции; подход же к нему оценивался Выготским как единственный способ понимания аффекта, допускающий действительно научное детерминистическое и истинно каузальное объяснение всей системы психических процессов.
Чтобы понять столь высокую оценку левиновской трактовки мотивации, надо иметь в виду, что она давалась в противовес дуализму Декарта, который как бы незримо присутствует на каждой странице психологических сочинений об эмоциях. Монизм и детерминизм - таковы, по мнению Выготского, преимущества Левина перед всеми, кто со времен Декарта продолжал идти по стопам этого великого французского мыслителя.
Монизм Левина заключался в том, что всю мотивационную сферу безостаточно (от простейших побуждений до высших квазипотребностей и волевых действий) он описывал в качестве подчиненной одним и тем же динамическим законам. Детерминизм Левина заключался в том, что любое побуждение (мотив) мыслилось возникающим в «системе напряжений», создаваемой силами поля. В этой системе сам мотив выступал в качестве силы, которая действует объективно, в границах «жизненного пространства», а не в замкнутом «пространстве» сознания субъекта.
Заслуга Левина - в укреплении представления о мотиве как особой психической реалии (не сводимой ни к биологическим детерминантам вроде инстинкта или «подкрепления», ни к социальным детерминантам вроде сверх-Я у Фрейда, ни к самостийной силе воли). Тем самым укреплялось понятие о психической причинности, одной из составляющих которой выступал мотив. Это, в свою очередь, укрепляло собственный категориальный аппарат психологии, неотъемлемым рабочим компонентом которого является категория мотива.
Однако, сопоставляя теоретическую схему Левина, прошедшую мощную экспериментальную проверку в его школе, с приведенным выше взглядом Выготского на аффект (этот термин у Выготского, вслед за Спинозой, был синонимом мотива), нетрудно заметить, что монизм, в котором усматривалось главное достижение Левина, не совпадал с монизмом, который грезился Выготскому, определявшему аффект как «целостную психофизиологическую реакцию».
Никакой корреляции с психофизиологией левиновская концепция не знала. Утверждая своеобразие и нередуцируемость психического детерминизма (и в этом было знамение прогресса), она устраняла из динамики мотивации ее физиологическую и, тем самым, реальную телесную «ткань». Между тем в самой физиологии зарождалось движение, устремленное к объяснению поведения целостного организма как телесно-психической, телесно-духовной системы.
Дуализм разъедал не только психологию. В эпоху ее самоутверждения под знаком науки о сознании, изучающей непосредственный опыт субъекта, это обстоятельство лишь укрепляло уверенность физиологов в том, что им нечего делать с этим опытом.
Тем не менее логика движения знания (а в России и социальные запросы) вела к решениям, сближавшим разъятые философией, но нераздельно представленные в жизнедеятельности организма телесные и психические явления. Их сближение требовало пересмотреть привычные способы их объяснения, как и программы исследования. Поиск шел в русле созданной Сеченовым традиции. Ее радикально углубило учение Павлова о высшей нервной деятельности. Оно изменяло взгляд на адаптивное поведение целостного организма, раскрыв специфику его сигнальной регуляции. Но принципиальная схема Павлова редуцировала выработку новых реакций к их мотивационному обеспечению биологическими потребностями.
Доминанта
Иной путь избрал А.А. Ухтомский. Созданное им учение о доминанте интегрировало физиологическую картину динамического взаимодействия нервных центров с представлениями о мотивационной направленности поведения целостного организма. Есть все основания полагать, что доминанта (как и условный рефлекс) является столь же физиологическим, сколь психологическим понятием. Категориальный анализ не оставляет сомнений в том, что в этом понятии, рассматриваемом под психологическим углом зрения, представлена категория мотива.
В физиологическом плане в центре учения о доминанте - согласно Ухтомскому - идея конфликта нескольких раздельных потоков возбуждения, протекающих в общем субстрате. Когда один из потоков оказывается доминирующим, он овладевает «выходом» системы. Все остальные импульсы, падающие на организм, не вызывают положенных им «по штату» сенсомоторных реакций, но лишь подкрепляют эту текущую рефлекторную установку, с одной стороны, и с еще большей силой тормозят все остальные рефлекторные дуги - с другой.
Что касается психологического содержания концепции доминанты, то оно кристаллизовалось постепенно. Сперва оно выступало как процесс внимания. Ухтомский пишет, что когда он увидел в первый раз явления стойкого торможения кортикальных иннервации локомоторного аппарата в момент подготовки другого цепного рефлекса, то невольно сказал сам себе, что здесь он имеет дело с элементарным процессом внимания. «Мне показалось, - продолжает он, - что в физиологической лаборатории мы сможем вскоре уловить природу и организацию, по крайней мере, двигательного автоматизма так называемого «рефлекторного внимания», которое постулируется психологами в качестве основы для волевого внимания»[2].
Ухтомский имел в виду работы русского психолога Н.Н. Ланге, на которого он и ссылается, говоря о моторных элементах внимания.
«Правда, в физиологических лабораториях боятся употреблять психологические термины, и это имеет основания. Но психологический термин «внимание»» не содержит в себе, по-видимому, ничего двусмысленного или мало определенного»[3].
Вспоминая, чем он руководствовался, вводя термин «доминанта», Ухтомский писал:
«Я рискнул в свое время предложить вниманию исследователей понятие о доминанте потому, что самому мне она объясняла многое в загадочной изменчивости рефлекторного поведения людей и животных при неуловимо мало изменяющейся среде и обратно: повторение одного и того же образа действий при совершенно новых текущих условиях»[4].
Стало быть, новый термин вводился с целью продвинуться в проблеме детерминации поведения, которое, оставаясь по своей сущности рефлекторным, оказывается «загадочно изменчивым» в стабильной среде и не менее загадочно инертным в резко изменяющихся условиях. Доминанта - это детерминанта жизнедеятельности, маховые колеса нашей машины, помогающие сцепить и организовать опыт в единое целое. Она - по Ухтомскому - и двигатель поведения, и его вектор.
Термин «вектор» предложил Курт Левин, трактовавший психологические силы как величины, которые могут быть представлены математически в виде векторов, Ухтомский же до Левина и безотносительно к нему говорил о доминанте как определенном векторе поведения.
В ту эпоху при объяснении побудительных сил поведения большой популярностью пользовалось дарвиновское понятие об инстинкте. Это понятие распространил на поведение человека У. Макдугалл, который построил на нем свою концепцию мотивации, изложенную в его «Введении в социальную психологию» (1908).
Неопределенность понятия об инстинкте, превратившегося в принцип, способный все объяснить, вызвала в психологии бурную дискуссию, к которой Ухтомский не остался безразличен. Он выступил против того, чтобы опереться на инстинкты как на незыблемую почву, а также против того, чтобы отнести доминанту к категории инстинктов. С шестеркой инстинктов в руках, писал он, мы не сможем разобраться в конкретных поступках. Количество инстинктов стремительно возрастало, и в начале 20-х годов в психологической литературе их можно было найти несколько тысяч. Неприемлем для Ухтомского был сам принцип предопределенности поведения прирожденными побуждениями.
Ухтомский стоял за то, чтобы поставить - вслед за Павловым - знак равенства между инстинктом и рефлексом с целью перенести упор с прирожденного на приобретаемое. Но, по Павлову, условные рефлексы Черпают свой мотивационный потенциал в безусловных. Мысль же Ухтомского была устремлена к раскрытию того, как возникают не только новые условные связи между сигналами и эффекторными ответами, но и принципиально новые формы мотивации. С этой позиции Ухтомский выступал против представлений о том, что основной мотивационной тенденцией организма является сохранение им своей стабильности в противовес возмущающим воздействиям среды (учение о гомеостазе).
Распространение общего принципа гомеостатических регуляций на поведение во внешней среде неизбежно вело к неадекватным представлениям о движущих началах поведения. Они оказывались подчиненными принципу «защиты» организма от влияний этой среды, противодействия им с целью регрессии к исходному состоянию. Очень четко это выразил Фрейд, полагавший, что нервная система представляет собой аппарат, на который возложена функция устранять доходящие до него раздражения, низводить их по возможности до самого низкого уровня. Приписав нервной системе этот императив, Фрейд выстраивал, исходя из него, свою теорию влечений.
Сведение всех побуждений к инстинктам, гомеостатическим регуляциям, принципу наименьшего действия, безусловным рефлексам и т.д. снимает проблему развития мотивации, образования и наращивания в фило- и онтогенезе новых побудительных сил, генераторов новых импульсов.
По Ухтомскому, нарастающая мощность доминанты как мотива не может иметь другого источника, кроме устремленности организма к внешнему миру.
«В условиях нормального взаимоотношения со средой организм связан с ней интимнейшим образом: чем больше он работает, тем больше он тащит на себе энергии из среды, забирает и вовлекает ее в свои процессы»[5].
Принцип тотальной мотивационной обеспеченности любого психического проявления предполагает, что в жизни личности отношение познавательного продукта (представления, понятия) к объекту неотделимо от отношения этого продукта к субъекту как источнику доминантных (мотивационных) импульсов. За абстракцией, казалось бы, такой спокойной и бесстрастной функцией ума, всегда кроется определенная направленность поведения, мысли и деятельности, писал Ухтомский.
От доминанты зависит общий колорит, в котором рисуются нам мир и люди. При этом доминанта, влияя на характер восприятия мира, в свою очередь, имеет тенденцию отбирать в нем преимущественно такое познавательное содержание, которое способствовало бы ее поддержанию.
«Человеческая индивидуальность... склонна впадать в весьма опасный круг: по своему поведению и своим доминантам строить себе абстрактную теорию, чтобы оправдать и подкрепить ею свои же доминанты и свое поведение»[6].
С переходом к человеку наряду с реальностью преобразуемой природы возникает принципиально новая форма - реальность человеческих лиц (личностей). И здесь, согласно Ухтомскому, в психологическом опыте, организуемом доминантой, совершается великая революция. Обычно, говоря об изменении психики на «фазе человека», главный упор делают на интеллектуальных структурах - мышлении и речи («вторых сигналах»). Ухтомский выдвигает на передний план возникновение новых доминант (мотивационных установок), порождаемых новой действительностью, а именно личностно-человеческой. Считая, что природа человека делаема и возделываема, Ухтомский имел в виду не только обогащение организма новой информацией и не только построение новых способов (приемов) действий, но прежде всего созидание новых мотивационных структур.
Что же касается основной тенденции в развитии мотивов, то ею является экспансия в смысле овладения средой во все расширяющихся пространственно-временных масштабах («хронотопе»), а не редукция как стремление к «защите» от среды, уравновешенности с ней, разрядке внутреннего напряжения.
Воздействуя на образное (в широком смысле слова) познавательное содержание психической жизни, отбирая и интегрируя его, доминанта, будучи независимым от рефлексии поведенческим актом, «вылавливает» в этом содержании те компоненты, которые способствуют укреплению уверенности субъекта в ее преимуществах перед другими доминантами[7].
Существенно новым в трактовке мотивационной активности было понятие об «оперативном покое». Эта форма активности усматривалась не только в двигательных реакциях на среду (сколь бы стремительны и неугомонны они ни были), но и в особом, требующем предельной концентрации энергии, сосредоточенном созерцании среды, которое требует значительно большей нервно-психической напряженности, чем мышечные операции, и обеспечивает недостижимую посредством этих операций тонкость и точность рецепции.
Такой вывод иллюстрировало сравнение поведения щуки, застывшей в своем «бдительном покое», и «рыбьей мелочи», не способной к этому. Истинно человеческая мотивация имеет социальную природу и наиболее ярко выражается в «доминанте на лицо другого». Всматриваясь в другого, индивид видит в нем не собственный двойник, а неповторимую личность - единственную во Вселенной. Благодаря этой доминанте человек не просто осознает другого как личность, но сам становится личностью.
Эта особая мотивационная установка требовала нового подхода к проблеме социально-личностной перцепции, то есть восприятия человека человеком. Чтобы постичь мотивацию поведения другого человека, нужно сперва преобразовать собственную. Возделывание именно такой доминанты Ухтомский считал важнейшей задачей воспитания и самовоспитания. «Доминанта на лицо другого», говорил он, одна из самых трудных, на первый взгляд, пожалуй, и недостижимых в чистом виде доминант, которые нам придется воспитать в себе.
Ключевым в изучении мотивационной сферы неизменно выступал вопрос о ее иерархическом строении, о различных уровнях ее организации. Главные достижения в познании биологического уровня запечатлены в учении о гомеостатических регуляциях поведения, благодаря которым сохраняется целостность организма в противовес постоянно угрожающим ему внешним и внутренним факторам.
Активность, устремленная на поддержание гомеостаза, действительно является могучей побудительной жизненной силой. Веками царило убеждение в том, что живое тело наделено инстинктом самосохранения. Успехи биологии обнажили реальные причинные факторы, скрытые за этим убеждением. Движущие организм импульсы предстали в качестве эффекта взаимодействия двух сред: внутренней и внешней. Апелляция к инстинкту как особому первоначалу (которое, объясняя мотивационную энергию, само в объяснении не нуждается) была отклонена после того, как в лабораторном эксперименте выявились детали телесного устройства, посредством которого организм удерживает в относительно равновесном состоянии свои основные константы (то есть самосохраняемость).
Понятие о доминанте, разработанное Ухтомским, не было приковано к этому фундаментальному уровню биологической мотивации и потому открывало путь к исследованиям побуждений, присущих человеческому бытию в мире. Своеобразие биографии Ухтомского (он окончил духовную академию, прежде чем стал физиологом) направляло его мысль на поиски тех обстоятельств мотивационной напряженности поведения индивида, которые обусловлены его поглощенностью общением с другими людьми и высшими духовными ценностями.
Вместе с тем и тогда, когда над биологическим уровнем мотивационного обеспечения человеческих действий возвышается социальный, эти действия могут оставаться в пределах решения задач на приспособление (например, в случае конформного поведения, когда нивелируются глубинные личностные мотивы во имя удержания равновесного состояния с ближайшим окружением).
Уже из этого явствует, что уникальный статус категории мотивации определяется не иначе как в ее взаимосвязи с другими блоками категориального аппарата психологии. Особое значение приобретает ее анализ в системе ориентации, диктуемых ее вовлеченностью в построение тех знаний о жизнедеятельности человека, которые сконцентрированы в категориях отношения и личности.
[1] Сеченов ИМ. Избр. филос. и психолог, произв. М., 1947, с.165
[2] Ухтомский А.Л. Собр. соч. T.I. с. 31., 1950, с.125
[3] Там же.
[4] Там же, с.317
[5] Ухтомский А.Л. Собр. соч. Т.1, с.306
[6] Там же, с.310
[7] Этот феномен стал предметом специальной психологической разработки в концепции Фрейда о «рационализации» и концепции Фестинтра о когнитивном диссонансе.