Владимир Товиевич Кудрявцев доктор психологических наук, профессор Московского государственного психолого-педагогического университета.

Ключевые слова: детерминизм, деятельность, внутреннее, самодетерминация, самодеятельность, объективность, конструктивность, мышление, общение.

S.L. Rubinstein: from self-determinism to self-activity

Kudryavtsev V.T. , Doctor of Psychology, Professor, UNESCO Chair “Cultural- Historical Psychology of Childhood”, Moscow State University of Psychology and Education

Key words: S.L. Rubinstein, determinism, activity, internal, self-determination, self-activity, initiative, objectivity, constructiveness, thinking, communication.

Ближе к концу XX в., после выхода книги Ролана Барта «Смерть автора» (Барт, 1967), в постмодернистский оборот вошел и тезис о «смерти субъекта». Констатируя «смерть субъекта», для объяснения того, что происходит с человеком на стыке двух столетий, опору ищут как в общекультурных и философских традициях (буддизм, ницшеанство, бергсонианство), так и в современном гуманитарном знании (постструктурализм и др.), особенностях новейших социогуманитарных практик, технологий деятельности, в том числе виртуальных, и т.д. Культура продолжает оставаться в этой исторически «буферной» зоне, хотя со времен Барта и продвинулась в ней с нарастающим ускорением, а тема «состояния» субъекта остается открытой.

Главный вопрос можно сформулировать так: не скрывается ли под видом «смерти» классически понимаемого субъекта феномен разнообразия его новых форм деятельной «жизни», новых форм «авторизации деятельности» (Кудрявцев, Уразалиева, 2001) — разнообразия, которое возникло в мире на изломе двух столетий, двух тысячелетий и до сих пор не осмыслено в качестве такового? Прежде всего — самим субъектом деятельности, индивидуальным и коллективным, не идентифицирующим себя с ним в условиях одновременного размывания границ, а за счет этого — расширения человеческих общностей и отчуждения в глобализированном мире.

Основания для утвердительного ответа на этот вопрос мы находим в творчестве выдающегося отечественного мыслителя и психолога С.Л. Рубинштейна, 130-летие которого мы отмечаем в этом году.

Где психология «у себя дома»

Сергей Леонидович Рубинштейн, делит свой день рождения — 6 июня — с гением русской поэзии А.С. Пушкиным. Правда, 6 июня Рубинштейн родился по старому стилю, по новому — 18 июня. Да и пушкинский день мы отмечаем 6 июня по новому стилю. Но есть нечто, что сближает их куда теснее и без оговорок на различие календарей.

Белинский написал о Пушкине: «Как истинный художник, Пушкин не нуждался в выборе поэтических предметов для своих произведений, но для него все предметы были равно исполнены поэзии» (Белинский, 1985, с. 248; курсив мой. — В.К.). Так и Рубинштейн не утруждал себя выбором «объектов мысли». Как позднее заметил А.М. Пятигорский, философ — а Рубинштейн был, прежде всего, философом, оставаясь им и в качестве исследователя теоретических проблем психологии, — имеет право философствовать о любом предмете. Потому что ключевое Слово тут — философствовать, теоретизировать. Видеть то, что даже не нами положено и лежит на поверхности, как если бы оно находилось в основании. Для теоретика весь мир — субстанция, во всех ее атрибутах, модусах (по Спинозе) и значительно более второстепенных явлениях. Но и в них она является не зря. И их делает «незряшным», что, просто «зря», порой невозможно разглядеть.

Даже размышляя об известных и вроде бы элементарных фактах, досконально и логично описанных в учебниках классической психологии, Рубинштейн сбрасывает с них униформу очевидности, создающую иллюзию понимания закономерности. Закономерности, которую ищет заново. Через проблематизацию самого источника происхождения факта. Через фиксацию пара- доксальности того, что вызвало его к жизни («не зря»!). Рубинштейн — непростое, но благодарное чтение, поныне вызывающее затруднение у многих читателей-психологов. Особенно у тех, кто пытается подступиться к нему без знания теоретического «кода» немецкой философской классики (а за ней — еще и многовековая традиция с корнями в античности). А здесь обманывают слова, которые «те же»: «созерцание», «анализ», «обобщение», пусть даже «деятельность»… Но ни из учебников логики, ни из хрестоматийных пособий по эмпирической психологии, ни из книг и статей большинства советских психологов-современников значения не вычитаешь, не сверяясь с Кантом, Гегелем, Марксом… А соответствующий «подстрочник» есть у Рубинштейна далеко не везде. Поэтому попытки соотнесения идей Рубинштейна с представлениями других психологов о «том же самом» часто бессмысленны. Это — разные градации теоретического анализа.

Нынешняя психология порой напоминает восторженное обвешивание разноцветными гирляндами давно, чуть ли не вместе с колесом, изобретенных велосипедов, об устройстве которых толком уже мало кто помнит. Поэтому для нее таких «тонкостей» не существует. Рискну предположить, что и советская психология по-настоящему не смогла освоить, понять и оценить сделанное Рубинштейном, если не считать того, что сделали единицы, например, ученик Сергея Леонидовича Андрей Владимирович Брушлинский[1].

Зато цена чтения Рубинштейна поистине замечательна: отпадает нужда мысленно «собирать» главы и параграфы в систему — в одном абзаце, посвященном чему-то специальному, прочитывается характеристика всего мира человеческого сознания, всей человеческой психики. Среди великих психологов так писать (и мыслить) умели немногие: К. Бюлер, К. Коффка, Л.С. Выготский… Рубинштейн — с особой философской глубиной и выразительностью. Глубины Рубинштейна — вершины, вершинные маяки мысли, которые по-прежнему обходит психология, нарываясь там и сям на рифы теоретического мелководья. «Навигаторы» Рубинштейна не просты, их нужно уметь читать, потому что это — навигаторы движения мысли по трудным местам. По контуру острейших противоречий человеческой природы.

И снова Белинский о Пушкине: «Этой поэтической натуре ничего не стоило быть гражданином всего мира и в каждой сфере жизни быть, как у себя дома; жизнь и природа, где бы ни встретил он их, свободно и охотно ложились на полотне под его кистью» (Белинский, 1985, с. 251).

И Рубинштейн в психологии — «везде у себя дома»: от психомоторики и психофизики до психологии разума, творчества, личности, где бы ни останавливался, чтобы ни удерживал в своем мышлении.

Как однажды заметил К. Маркс, политическая экономия на- чинается не там, где о ней как таковой идет речь. То же — и с психологией. И это прекрасно понимал Рубинштейн, что, кстати, не мешало ему последовательно бороться с редукционизмом в психологии во всех его проявлениях.

Обретя «право на самоопределение» в качестве науки, психология не расторгла свои глубинные исторические и логические узы с философией. О «самоопределившейся» психологии середины XIX столетия Рубинштейн писал следующее: «Не Г.Т. Фехнер и В. Вундт — эклектики и эпигоны в философии, а великие философы XVII–XVIII вв. определили ее методологические основы» (Рубинштейн, 1934, с. 5). Новообретенное психологией «право на самоопределение» тут же обернулось переживанием «комплекса неполноценности» и попытками его компенсации, вплоть до «гиперкомпенсации». Претендуя на статус «объективной» науки, она ориентировалась на идеалы естественнонаучного знания, причем классического, которое выражает свою «объективность» в эквивалентах повторяемости эксперимента и точности добытых в нем данных, приравниваемой к математизируемости. Повторяется и точно просчитывается — значит, объективно. А если недоступно для воспроизведения и просчитывания субъекту — уже не объективно? Или все-таки таковы условия принятой «научной конвенции»?

Это — очень «старая история», которая продолжается и поныне. стремление психологов XX в. «прильнуть» к достижениям neuroscience и computer science — из сферы попыток той же «гиперкомпенсации». Без поправки на то, что в разных пространствах, задаваемых в объективном знании, параллельные линии, условно говоря, могут оставаться параллельными, а могут и пересечься, что формы репрезентации мира в этом знании исторически ограничены, а кантовская «гносеологическая революция» с ее главным результатом — включением в картину мира самого познающего субъекта — уже больше века как охватила территорию естественных наук (избитый пример — квантовая механика). Субъекта — с его крайней непредсказуемостью в ответ на любую неопределенность (А.Г. Асмолов), в форме которой является сущность современного мира. Которая сегодня — уже не «артефакт», а факт колоссального «эксперимента» под названием «история», поставленного без участия психологов (Ф.Т. Михайлов).

А психологию продолжают ловить на невоспроизводимости исследовательских результатов, отказывая в праве считаться даже не «объективной наукой» — просто наукой. Обостряя комплекс ее неполноценности и выдавливая в области, где о науке вспоминать не принято, вроде некоторых психотерапевтических практик. Кстати, по этой же причине термином «психология» пытается маркироваться любая паранаука или паранаучная практика, сводя с толку неискушенного.

Этим вызван и расцвет нейромифологии — одной из самых плодовитых мифологий. Прошли те времена, когда Декарт фантазировал про духов, населяющих таинственный ларчик, внутри которого они раскачивают шишковидную железу, эпифез (сам по себе — излюбленный объект мифотворчества), вызывая, так сказать, «психические волны». Ларчик открыли, вдоль и поперек «прозвонили» содержимое при помощи сверхтонких аппаратурных, в том числе компьютерных, методик и по итогам... насочиняли такого, что Декарту с его духами не снилось. Но в логике тех же духов-волнотворцев...

Сейчас очень модная (пусть и уходящая корнями в ветхозаветный психофизический параллелизм) тема «особых» взаимоотношений человека с собственным мозгом, который спит и видит, как бы перехитрить, обдурить хозяина. И в ней «утопили» старую добрую проблему самосознания. Один «публичный» нейрофизиолог так и заявил: в черепной коробке каждого сидит гомункул — то ли паразит, то ли вампир, дело которого — питаться, а усвоенную с питанием энергию — ни в коем разе не тратить на «думанье». Все говорили: Ктулху (персонаж писателя Говарда Лавкрафта и популярный недавно интернет-мем) съест твой мозг. Да мозг сам и есть Ктулху! В общем, «дурят нашего брата» — прямо из ларца. Хотя чего дурить — раз хозяин, получается, без мозга (иначе с кем он вступает во взаимоотношения?)... Без мозга, но с мифом.

Как отмечает А.Б. Орлов, в мировой психологии только два направления — марксистски ориентированная и гуманистиче- ская психология (при всех их порой радикальных различиях) — попытались теоретически (в первом случае еще и экспериментально) сконструировать психическую реальность и на практике работать с ней не по образу и подобию предмета классического естествознания с привлечением выдержанных в логике причинно-следственного детерминизма объяснительных схем и прогностических инструментов, а исходя из «телеологии» и «аксиологии» развития человека — возможности достижения им «гуманистического идеала». Это не отрицает «научности» обеих доктрин: «И психологи-марксисты, и психологи-гуманисты рассматривают Развитие психики как закономерный процесс» (Орлов, 2002, с. 9). Однако перед нами — научность иного типа: «закономерный характер этого процесса определяется не столько его объективностью и детерминированностью, сколько его самодетерминированностью и телеологичностью (т.е. детерминированностью не по причине, а по цели, чем и определяется в итоге его объективность[2], добавили бы мы. — В.К.)» (Там же).

«Свет разума» в черном ящике?

У Маркса история — объективный процесс, в котором «субъективность» — не фактор, а «суть дела». Потому что «история — не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека» (Маркс, Энгельс, 1955, с. 102). Деятельность — в зазоре между целью и результатом, с достижением которого вызревает, меняется, как минимум по-настоящему определяется, осознается сама цель.

В этом зазоре и складывается то, что Рубинштейн называет «внутренними условиями». Речь о хрестоматийном принципе детерминизма: внешнее через внутреннее. Его и воспринимают «по умолчанию» — как нечто само собой разумеющееся, самоочевидное. Хотя эта простая формула внутренне проблемна.

Внутреннее — «призма», преломляясь сквозь которую «луч» действительности вдруг вспыхивает «светом разума»? Вода камень точит не только в соответствии со своими физическими свойства- ми, но и особенностями окаменевшего вещества. Камень от этого не становится разумным. Но это — на поверхности.

Психология была для Рубинштейна не просто наукой — мировоззрением, миропониманием с мощной несущей философской конструкцией. Именно это позволило ему не просто вписать психику во «всеобщую взаимосвязь явлений материального мира», как он сам обозначил это в подзаголовке своей книги «Бытие и сознание». Психика, сознание, субъект были осмыслены им как творящая сила в бытии, мироздании, миросозидании.

Это же затрудняло и по сей день затрудняет Понимание работ Рубинштейна психологами, значительная часть которых явно или неявно исповедуют сциентизм. Как будто бы термины, которыми пользуется автор (деятельность, субъект и др.), — те же, что и у других психологов, а стоящее за ними понятийное содержание — совсем иное! Вовсе не сопоставимое с привычным. Раскрыть и оценить его могли только те психологи, которые мыслили в тех же исторически сформировавшихся понятиях, в тех же философских категориях, что и С.Л. Рубинштейн. Такие, как, например, мои учителя В.В. Давыдов, Ф.Т. Михайлов, А.В. Брушлинский.

Если из ученически заученной формулы «внешнее через внутреннее» вытекает лишь аналогия с призмой и лучом, то о специфике человека «принцип детерминизма» говорит не более, чем закон всемирного тяготения. И возникает вопрос: стоило ли ее закладывать в «Основы общей психологии»? Стоило ли учиться философии у Когена и Наторпа в Марбурге и Берлине?...

Известный американский специалист по организационному консультированию Стивен Кови ссылается на то, что однажды вычитал в одной книге (он не назвал источника) фразу, которая, как он утверждает, изменила его жизнь: «Между раздражителем и нашей реакцией есть промежуток. В этом промежутке лежит наша свобода и наша способность выбирать свою реакцию. От нее зависит наше развитие и наше счастье» (Кови, 2009, с. 88). С подачи Кови фраза обрела крылья и разлетелась по Сети.

Психологу она напоминает о давней научной дискуссии и тех сомнениях, которые в ходе этой дискуссии высказывались.

Даже заполнив зазор между «раздражителем» и «реакцией», «свободой» и «способностью выбирать», мы не уйдем далеко от необихевиоризма. Эдвард Толмен просто назвал бы это «intervening variables» — «промежуточными переменными».

В том и дело, что как только заявляет о себе «свобода» (не сводимая, кстати, к осуществлению самых разнообразных выборов — Кудрявцев, 1997), «раздражитель» тут же перестает быть «раздражителем», а «реакция» — «реакцией». «Раздражитель» уже не «раздражает», а заставляет задуматься, так как превращается в проблему, а та — в задачу. «Реакция» теряет приставку и становится «акцией», в пределе — творчеством. «Акция» не выбирается, а сама создается, творится (об этом — у Н.А. Бернштейна, В.П. Зинченко и Б.Д. Эльконина). «Решение проблемы» — лишь один из результатов этого процесса, и часто не в нем «счастье», которое можно и «проспать» — вместе с «развитием» (Кудрявцев, Уразалиева, 2001).

В 70-х гг. подобные вопросы возникали в связи с позицией А.Н. Леонтьева, когда он предлагал ввести в бихевиористскую формулу S-->R «деятельность» (Леонтьев, 1975). Формула приобрела вид: «стимул-->Деятельность-->Реакция». Ф.Т. Михайлов, А.С. Арсеньев, А.В. Брушлинский справедливо возражали Алексею Николаевичу: тут нет места стимулам и реакциям, импульсам и ответам на них — сколь угодно избирательным.

Разумеется, надо понимать, что А.Н. Леонтьев сделал это (возможно, неудачно) в контексте спора с бихевиористами. Вне его контекста такая подстановка утрачивает смысл. Леонтьев мыслил человеческую деятельность только внутри мира культуры, который ею и творится, и, конечно же, не считал культуру совокупностью особых — «социальных» — стимулов. Отсюда — хотя бы его упрек в адрес Ж. Пиаже, который трактовал мышление как специфический механизм гомеостаза у человека: бессмысленно говорить об «уравновешивании с понятием», которым овладевает ребенок...

«Стимулам-раздражителям» и «реакциям» сегодня нет места даже в психофизике, которая ими занималась на протяжении всей своей исторической дороги от Фехнера к Стивенсу. Эксперименты показывают, что пороги элементарной чувствительности (скажем, болевой) могут сдвигаться у человека вверх или вниз в зависимости от того, какую задачу и как он решает, насколько для него значима ситуация, в которой возникает «стимул». К.В. Бардин создал для описания и объяснения таких феноменов целое направление — субъектную психофизику.

Да и любая мама подтвердит: детский ушиб бывает вдвойне болезненным от досады, от обиды. И мы, дуя на ушибленное место, лупим «плохой стул», который не должен был здесь стоять и мешаться малышу под ногами. В этом чудесном безопасном мире под названием «детская».

А.Н. Леонтьев, конечно, был далек от поисков источника «развития и счастья» в темной шкатулке, стоящей между раздражителем и «свободно выбранной» реакцией. А мы склонны оценивать серьезное и глубокое по «формулам». Хотя порой — это лишь формулировки, необходимые для удержания контекста.

Но ведь точно таким же «черным ящиком» часто видится рубинштейновская «призма внутреннего».

«Просветлить» эту «призму» позволяет взгляд на творческую природу человеческого мышления, который сложился в работах С.Л. Рубинштейна и его школы (А.В. Брушлинский, К.А. Славская, Л.И. Анцыферова, Д.Б. Богоявленская и др.). В данном случае речь должна идти и о мышлении как способности человека, и о разуме как специфической форме человеческой жизни («разумной форме жизни»).

Бессмертие мысли

Как писал А.В. Брушлинский (2003), для психологии мышле- ния считалось бесспорным то, что, приступая к решению задачи человек уже сформулировал искомое, поставил перед собой цель, уже нашел смысл в ее решении. Хотя за то и другое, по сути, принималось требование задачи. Конечно, предполагалось, что требование может и должно переформулироваться, переосмысливаться, а задача «доопределяться» — хотя бы для того, чтобы быть принятой. Но это обычно связывалось с начальными моментами мыслительного процесса, после чего, в представлениях психологов, человек, знающий, что искать, ясно видящий перед собой цель, движимый смыслом, шел к решению. Пусть — извилистыми дорожками с многочисленными препятствиями, но с опорой на эти четкие и недвусмысленные ориентиры.

Первый повод усомниться в наличии такого изначального «ясновиденья» в мышлении дали эксперименты гештальтпсихологов — М. Вертгаймера, К. Дункера, Л. Секея, разработавших и впервые использовавших знаменитую «методику подсказок». Простенькая и порой явная для внешнего наблюдателя подсказка оказывалась для испытуемого бесполезной, практически «подпороговой величиной» на начальных этапах поиска и «срабатывала» ближе к моменту его завершения. Подсказка принимается тогда, когда задача во многом или почти решена. Когда уже… вроде бы не нужна. Как у Сергея Довлатова: «Когда мы что-то смутно ощущаем, писать, вроде бы, рановато. А когда нам все ясно, остается только молчать». А молчаливое и неуловимое «думаю» ни к литературе, ни к науке не приобщишь. Только — «подумалось». Но это — уже «подумалось», остается лишь написать, изобразить, сыграть… И характерная ретрорефлексия «заднего ума» не упустит своего случая для констатации: «Это же так просто... Как это я раньше не додумался!» А раньше — и не получилось бы! Со стороны, повторим, это бывает еще виднее. Плутарх точно заметил по поводу Архимеда: попытайся кто-то самостоятельно решить те задачи, которые тот решил, он ни к чему бы не пришел, но познакомься он с решением Архимеда, то ему тотчас же показалось бы, что он и сам с ними бы справился. Т.е. если исключить из картины поиска «думаю», то «подумалось» не окажется таким уж очевидным. Утверждают, что Дарвин был знаком с опытами своего современника Менделя, который тот ставил над горохом. Но в связи с этим ему ничего «не подумалось»: думал о другом. Как и сотни естествоиспытателей созерцали падение яблок в садах, но «легендарным» (и в том смысле, что это до конца не проверенная легенда) стало только «яблоко Ньютона», которое он буквально притянул к себе силой мысли в качестве «эйдоса» физической картины мира.

Кстати, как показывают специальные исследования (Г.А. Цукерман, Н.В. Елизарова), сходная картина наблюдается в ситуациях предоставления ребенку учебной помощи. До определенного момента он не принимает ее, не увязывая с содержанием задачи как предметом сотрудничества со взрослым. А навязанная взрослым помощь без сформировавшегося запроса на нее рано или поздно приводит к возникновению у ребенка «выученной беспомощности». «Дать можно только богатому и помочь можно только сильному» (М. Цветаева). «Слабому» объективно помощь необходима, но это — не «осознанная необходимость», делающая его свободным, как минимум открытым к «источнику силы». В то время как умение учиться в своих исходных формах определяется именно развитием способности к принятию учебной помощи: от «беспомощной самодостаточности» — к состоянию «утопающего», который готов цепляться за любую соломинку с неопределенным «Помогите!» на устах, и далее — к более или менее осознанному запросу на предметную, специфически учебную помощь.

Подсказка в творчестве — та же «учебная помощь». Только не от взрослого, а — напрямую — от всего мыслящего рода человеческого, вчерашнего, сегодняшнего и завтрашнего, креативный потенциал которого уникальным образом концентрируется в индивидуальном мыслительном, творческом усилии. Поэтому психологические закономерности освоения ребенком «зоны ближайшего развития» и функциогенеза мысли, даже самой выдающейся по своим результатам, — идентичны. Об этом по-своему — в известном сюжете Макса Вертгеймера об ученике, секретарше и Гауссе.

Корни этой идентичности — в не менее известном античном парадоксе поиска: «Если мы не знаем, что искать, то что же мы ищем, а если знаем — зачем искать?» Недаром еще раньше, у древних китайцев, существовало проклятие: «Желаю тебе найти то, что ищешь». Исполниться в жизни ему едва ли было бы суждено. Мудрое проклятие лишь метафорически отсылало к тому же парадоксу поиска, который порой придает жизни острейший драматизм. Много позднее Гегель (в «Феноменологии духа») сформулировал его как закон несовпадения цели и результата деятельности.

Ищите и обрящете. Что обрящете — точно. Другой вопрос — что обрящете. Ибо, пока не обрели, нельзя точно сказать, что искали. Подтверждение (опровержение) гипотезы позволяет ее по-настоящему… сформулировать. Так же, как решение проблемы — увидеть то, в чем же она состояла. Нормальная логика, можно сказать, психо-логика творческого процесса. Именно поэтому по итогам, плодам творчества мы сразу узнаем, в чем состояла проблема, что озадачивало творца, что обреталось в решении. Тогда как он сам получает «максимум» этих «знаний» вместе с итоговым озарением. А поначалу — в лучшем случае может довольствоваться лишь минимумом. В виде общей познавательной, но далеко не всегда осознаваемой, установки на то, что искомое совпадает с обретением, а не с исходным запросом. Тем не менее именно она задает ту направленность мышления, изучением которой А.В. Брушлинский занимался еще в 1960-е гг. Эта направленность может придавать поиску форму интеллектуальной инициативы, когда целеобразование может продолжаться далеко за горизонтом актуального целеполагания (Д.Б. Богоявленская).

Раз «запущенный» процесс мышления уже не остановить. В некотором смысле мышление обречено на «бессмертие». И механизм «бессмертия» мышления, открыт Рубинштейном и его школой. Он — в вечном несовпадении того, что от нас требуют ис- кать (в том числе мы сами требуем), и того, что реально ищем и в итоге находим. И это — не частное решение, а подход к решению определенного круга задач, теоретическая схема, организующая прежде всего саму работу мышления. Ее нельзя навязывать заранее, и даже если мы ее уже предварительно нащупали, часто не замечаем счастливой находки. И не только потому, что до этого нужно «дойти умом» — в ней должен быть еще и найден смысл (см. исследования О.К. Тихомирова и его сотрудников). А «Эврика!» означает не «Нашел!», а «Так вот что я искал!». «Частный случай» гегелевского закона. Но в ином «частном случае» было бы невозможным развитие мышления, было бы невозможным само мышление — как творчество (а иного мышления, по Брушлинскому, нет и не может быть). Значит, все-таки «случай» — всеобщий! Но разве здесь только механизм «бессмертия» мышления? Механизм возобновления жизни. Механизм и закон. И совсем неслучайно. В этом и состоит мысль С.Л. Рубинштейна (1958) о мышлении как живом процессе, которую развивал А.В. Брушлинский.

В психологии нет ничего вторичного, доступного полному воспроизведению, доведению до абсолютного автоматизма. В психологии всегда первозданна не только мысль или возвышенная страсть, но и рисунок простейших рабочих движений, которые образуют сложнейшее «моторное поле» (Н.А. Бернштейн) без повторяющихся траекторий. Это единственное, что «повторяется» в феноменах человеческой психологии (и в целом, человеческой жизни). А вот «павловские» рефлексы с точностью можно воспроизводить только на фистульных собаках. И сам же Павлов неоднократно и блестяще демонстрировал, насколько они, надежно выработанные, легко подвергаются сшибке в новых обстоятельствах, а характер реакции живого на сшибку может быть неожиданным для исследователя. Кого тут винить — неподготовленную собаку, экспериментатора, который ее не подготовил?...

Для психолога «сшибка» — не «ошибка», а суть того, что он изучает и с чем работает в самой жизни.

«Сшибается» — значит, живет, и именно психической жизнью. В самодетерминированном живом процессе мышления предпосылки становятся его результатами. Мышление опирается на силлогистику, которая существует до всякого мыслительного акта. Но, как показывают экспериментальные исследования школы Рубинштейна (А.В. Брушлинский, Б.О. Есенгазиева), уже на уровне интеллектуальных операций силлогизмы избирательно и совсем неединообразно востребуются мыслью в зависимости от ее продвижения в содержании и смысловом поле задачи. Невозможно заранее расписать «силлогистический сценарий» мыслительного акта, хотя, на первый взгляд, он очевиден. Уже не сами по себя правила «исчисления высказываний», а особенности живого движения мысли диктуют необходимость ее облечения в определенную логическую форму. К слову, невозможность абстрагироваться от этого даже на формально-логическом уровне продемонстрировал творец «интенциональной логики» Франц Брентано.

Объективность и конструктивность

«Внутреннее» у Рубинштейна — не данность. Не уже сложившиеся органические предпосылки психики, не прошлый опыт, не готовые установки и ожидания… «Внутреннее» — это субъект, конструирующий себя в деятельности. И деятельность — инструмент самостроительства, который не навязывается кем-то извне, а столь же самостоятельно (не значит — в одиночку) отстраивается по законам объективного мира. Так Рубинштейн мыслил еще в 1922 г., в статье «Принцип творческой самодеятельности» (Рубинштейн, 1997).

В качестве предмета анализа Рубинштейном избирается не деятельность как таковая, а ее всеобщая, развитая форма — творческая самодеятельность субъекта. Отсюда и центральная проблема статьи — преодоление конфликта между объективностью и конструктивностью. Но именно эта развитая форма становится для Рубинштейна ключом к пониманию деятельности «вообще», включая ее простейшие, «клеточные» формы. «...Лишь когда со стороны субъекта есть акт творческой самодеятельности, его объект — самостоятельный мир. Каждый “акт” рецептивности — восприятие “явлений”, не имеющих никакого в себе обоснованного существования; каждый акт, в котором выстраивается передо мной мир, есть акт творческой самодеятельности: я непрерывно его воздвигаю, а он, законченный, передо мной» (Там же, с. 437).

Соответственно, вместо привычной схемы «субъект — деятельность — результат» автор выстраивает схему «субъект — творческая самодеятельность — произведение — субъект (‘)», которой он придает всеобщее значение. Значок (‘) применительно к субъекту указывает на «приращение», ибо Рубинштейн обосновывает закономерность самоизменения, точнее — самопорождения субъекта в акте создания произведения, его превращения в подлинную causa sui (Б. Спиноза) — «причину самого себя».

Самодеятельность — не надстройка над деятельностью, а ее исходная форма. Вспомним, как младенец управляет взрослыми (плачем, мимикой, моторикой…), чтобы они удовлетворяли его потребности, которые ему не по силам удовлетворить. Зато «по силам» (которые становятся все произвольнее, оставаясь пока неосознанными) сделать нечто большее — организовать для этого куда более мощные силы взрослых! И «произведением» ребенка становится «организация мощных сил», в чем он впервые находит свою, хотя и авансированную взрослыми. В феномене «авансированной субъектности» — основа, начало человеческого способа жизни (Кудрявцев, Уразалиева, 2001).

Тут, в целом, возникает коварный вопрос: где внешнее, а где внутреннее, во всяком случае, в «чистом виде»? Цвет глаз — мой, «внутренний», но какое он имеет отношение к процессам перцепции? А трагедии, написанные без моего участия Шекспиром, на языке того далекого времени, могут восприниматься мной как личные драмы. Выготский ставил «знак равенства» между внешним и социальным. Противореча себе в том же месте: по его словам, на сцене развития высшая психическая функция первоначально разделена между двумя людьми (социальное) и только потом становится достоянием одного (индивидуальное). Значит, она уже — психическая, т.е. никак не внешняя? В своей экспрессии — да! — внешняя. Но эта экспрессия — как раз ее «внутренняя» суть на этапе «первоначального разделения», она переживается интимно. Или (отсылаясь к другим работам Выготского) «психическая общность» младенца и мамы — это для малыша (да и для мамы) внешнее или все-таки внутреннее? Есть глубочайшие из «внутренних» чувств, которые существуют только в «разделенной» форме: чувства любящих, к примеру. Где она, любовь? «Между», между людьми — так закреплено и в языке. Даже неразделенная.

Потому и «принцип детерминизма» в приложении к пониманию творящегося и творимого в человеческом мире — всегда «принцип самодетерминизма». Как и «принцип деятельности» — «принцип самодеятельности».

«Жертвоприношение» деятеля

У Вяч. Иванова есть стихотворение «Слоки». Позволю себе привести его целиком — надеюсь, ниже для читателя станет ясным мой мотив. В порядке пояснения. «Слоки» — форма индийского стиха, хотя само произведение отсылает нас к античности. А заклинание «Безмолвствуй!», которое венчает каждую часть, как раз и завершало обряд античного жертвоприношения.

I
Кто скажет: «Здесь огонь» — о пепле хладном
Иль о древах сырых, сложенных в кладу?
Горит огонь; и, движась, движет сила;
И волит воля; и где воля — действо.

Познай себя, кто говорит: «Я — сущий»;
Познай себя — и нарекись: «Деянье».
Нет Человека; бытие — в покое;
И кто сказал: «Я есмь», — покой отринул.

Познай себя. Свершается свершитель,
И делается делатель. Ты — будешь.
«Жрец» нарекись и знаменуйся: «Жертва».
Се, действо — жертва. Всё горит. Безмолвствуй.

II
Познай Рожденья таинство. Движенье
Родит движенье: что родить Покою?
Тому, что — круг, исхода нет из круга.
Алчба — зачатье; и чревато — Действо.

Познай себя, от Действия рожденный!
Огнем огонь зачат. Умрет зачавший.
Жрец отчий — ты, о жертва жертвы отчей!
Се, жертва — Семя. Всё горит. Безмолвствуй.

III
И тайного познай из действий силу:
Меч жреческий — Любовь; Любовь — убийство.
«Отколе жертва?» — ТЫ и Я — отколе?
Всё — жрец, и жертва. Всё горит. Безмолвствуй.

Я, как, видимо, многие, воспринимаю поэзию целиком: порыв, сколь бы наполнен мыслью он ни был, не дробится на части. Это не значит, что в стихах нет ничего, достойного анализа. Тем более в таких стихах, какие писал философ Вячеслав Иванов. Просто тут работает иной способ анализа.

Целое, порожденное поэтической фантазией, рано или поздно выхватывает из опыта вдумчивого читателя некую логико-теоретическую конструкцию, которая уже может стать предметом аналитической рефлексии, повод для которой дает стихотворение. Для меня такой конструкцией однозначно является известное место из «Феноменологии духа» Гегеля, которое, на первый взгляд, выхвачено по «ближайшей аналогии»:

«Истинное бытие человека, напротив, есть его действие; в последнем индивидуальность действительна, и оно-то и снимает мнимое с обеих сторон. <…> Действие есть нечто просто определенное, всеобщее, постигаемое в абстракции; действие есть убийство, кража, благодеяние, подвиг и т.д., и о нем можно сказать, что оно есть. Оно есть “это”, и его бытие есть не только знак, но сама суть дела. Оно есть “это”, и индивидуальный человек есть то, что есть оно; в простоте “этого” бытия индивидуальный человек есть сущее для других, всеобщая сущность, и перестает быть только мнимой сущностью. …Следует… в качестве его подлинного бытия утверждать только действие... <…>

Индивид… не может знать, что есть он, пока он действованием не претворил себя в действительность. — Но тем самым он, повидимому, не может определить цель своего действования, пока он не действовал; но в то же время, будучи сознанием, он должен наперед иметь перед собою поступок как целиком свой поступок, т.е. как цель. Индивид, следовательно, собирающийся совершить поступок, словно находится в каком-то кругу, в котором каждым моментом уже предполагается другой момент, и он не может, таким образом, найти начало, потому что свою первоначальную сущность, которая должна быть его целью, он узнает лишь из действия, а чтобы действовать, у него наперед должна быть цель» (Гегель, 1959, с. 212).

А это уже «Основы общей психологии» С.Л. Рубинштейна:

«Каждым действием, направленным на тот или иной предмет или вещественный результат, человек неизбежно соотносится с человеком, воздействует как-то на других людей, на свои взаимоотношения с ними. Когда действие осознается самим действующим субъектом в этом своем качестве, оно становится поступком. Поступок — это действие, которое воспринимается и осознается действующим субъектом как общественный акт, как проявление субъекта, которое выражает отношение человека к другим людям.

Один прекрасный музыкант, слушая рассуждения о том, что исполнение музыкального произведения является результатом звукодвигательных координаций, переводом слуховых образов в движения, как-то воскликнул: “Да, да, это все так, но это совсем не то: настоящее музыкальное исполнение — это музыкальный поступок”. Этот музыкант, очевидно, переживал свое исполнение не просто как производство более или менее музыкальных звучаний, но вместе с тем и как проявление своей человеческой личности, посредством которого он вступал в общение с другим людьми» (Рубинштейн, 2000, с. 478).

Но уже до своего осознания в качестве поступка действие «соотносит» человека с миром людей, меняет способ их взаимоотношений и позицию человека внутри них, способ взаимопонимания людей, опосредствующий способ понимания вещей. Помимо всего прочего, это говорит о надуманности традиционного противо поставления деятельности (действия) и общения. Но сейчас нас интересует другая сторона дела.

Насколько человек раскрывается в абстрактно-всеобщей — действенной — первооснове своего конкретно-всеобщего бытия, если говорить на языке диалектики Гегеля и Маркса? В каких границах оправдано его теоретическое сведение к ней, а где это перерастает в редукционизм?

И у Иванова, и у Гегеля, и у Рубинштейна речь идет о том, что подлинность, действительность человеческого бытия открывается нам только в действии. Равно как и всего остального бытия, которому это действие придает «беспокойство». А так — «нет человека, нет проблемы», или, по-ивановски, «нет Человека; бытие — в покое»… Это — очевидно.

Почему у Иванова звучит лейтмотив жертвоприношения при утверждении активного начала человека в мире? Да потому, что осуществление этого начала — действие, деятельность, свершение — есть не что иное, как жертвоприношение деятеля, свершителя. Это старый философский и, вообще, гуманитарный спор: что «больше», деятельность или деятель (не говоря уже о личности)? Исчерпывает ли себя деятель в деятельности? Вслед за С.Л. Рубинштейном нет оснований не произнести «нет». За скобками свершения остается многое из того, что есть, а тем более, может быть в свершителе. Включая, возможно что-то очень важное для него. И потому в свершении он приносит в жертву свою целостность. Превращаясь из человека в человекодействие. А это неред- ко — острая драма. И плата — за явление себя другим и самому себе, за познание и самопознание, которые до совершения действия, поступка являются дремлющими способностями. И пока эти способности дремлют, человек — лишь человек «в себе». Будь он хоть — Вселенная. Первозданное газово-паровое облако которой может уйти и в «свисток», и в «Гамлета».

И только действуя для нас, порой вынужденно скрывая от нас всю «кухню» действия, он обретает подлинность в своих глазах. Ибо «быть для себя» в том числе означает сознательно не путать «стол» и «кухню», понимая лучше всех, в какое блюдо сколько и чего вложено, для кого и как это сделано.

Вместо заключения

Одним из горячих почитателей С.Л. Рубинштейна был замечательный советский философ Генрих Степанович Батищев. В середине 80-х мы общались достаточно часто. Я не знал человека, который так яростно и беспощадно отрицал «раннего» Батищева — «деятельностника-субстанциалиста-антропоцентриста», чем «поздний» — исследователь и аксиолог «глубинного общения в сотворческой полифонии с Универсумом». Своим предтечей в отстаивании ценностей такого общения он считал С.Л. Рубинштейна.

По-юношески наглым аспирантом я бился с «поздним» Батищевым за «раннего». А заодно и «за Рубинштейна».

Василий Васильевич Давыдов считал тоненькую книжечку своего друга молодости Генриха Батищева «Противоречие как категория диалектической логики» (1963) гениальной и был абсолютно прав. А тот о ней и о цикле своих статей по проблеме деятельности, написанных в 60-е, воспоминать не хотел. И давал отпор «субстанциалистам-антропоцентристам» Ильенкову и Давыдову. Горд, что в личных беседах перепало и мне, как их ученику. Дважды горд. Но главное, я не видел бездонной пропасти между «двумя» Батищевыми. Как, кстати, и философ-алмаатинец Александр Александрович Хамидов, аспирант Ильенкова и духовный наследник Батищева. Мне тогда были близки идеи Батищева о «надпороговых содержаниях Универсума», которые еще не вовлечены в сколь угодно масштабные орбиты человеческой деятельности, но могут стать внутри уже вовлеченного и освоенного поводом для общения.

Мы, вообще, начинаем общаться, искать общее, когда не можем что-то вместе сделать, рассматривая себя как уже состоявшихся «деятелей». Тогда наступают разрыв и разлад. Разрыв в бытии и разлад в со-бытии. Разрыв в деятельности (при безудержной порой активности) и разлад между людьми (при сохранной коммуникации) — два симптома одного и того же.

Общение и служило для С.Л. Рубинштейна тем, что оберегает автора от бартовской «смерти», которая действительно может наступить в саморепрезентации состоявшегося «деятеля».

«Смерти автора» может быть противопоставлено только одно — бессмертие авторской мысли.

Литература

1. Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс; Универс. 1994.
2. Батищев Г.С. Противоречие как категория диалектической логики. М.: Высшая школа, 1963.
3. Белинский В.Г. Сочинения Александра Пушкина. М.: Художественная литература, 1985.
4. Брушлинский А.В. Психология субъекта. М.: Институт психологии РАН; СПб.: Алетейя, 2003.
5. Гегель Г.В.Ф. Система наук. Часть 1. Феноменология духа // Соч. М.: Соцэкгиз, 1959. Т. 4.
6. Кови С. Семь навыков высокоэффективных людей: Мощные инструменты развития личности. М.: Альпина Бизнес Букс, 2009.
7. Кудрявцев В.Т. Выбор и надситуативность в творческом процессе: опыт логико-психологического анализа проблемы // Психологический журнал. 1997. Т. 18, № 1. С. 16–29.
8. Кудрявцев В.Т. Aristos. Слово о Брушлинском // Психологический журнал. 2003. Т. 24, № 2. С. 41–48.
9. Кудрявцев В.Т., Уразалиева Г.К. Субъект деятельности в онтогенезе // Вопросы психологии. 2001. № 4. С. 14–30.
10. Леонтьев А.Н. Деятельность. сознание. Личность. М.: Политиздат, 1975.
11. Маркс К., Энгельс Ф. Святое семейство, или Критика критической критики. Против Бруно Бауэра и компании // Маркс К., Энгельс Ф. Собрание сочинений. 2-е изд.М.: Изд-во Политической литературы.1955. Т. 2.С.7-544
12. Орлов А.Б. Психология личности и сущности человека: Парадигмы, проекции, практики. М.: Изд. центр «Академия», 2002.
13. Рубинштейн С.Л. Проблемы психологии в трудах К. Маркса // Советская психотехника. Питер, 1934. T. 7, № 1. С. 3–21.
14. Рубинштейн С.Л. О мышлении и путях его исследования. М.: Изд-во АН СССР , 1958.
15. Рубинштейн С.Л. Принцип творческой самодеятельности (к философским основам современной педагогики) // Избранные философско-психологические труды: Основы онтологии, логики и психологии. M.: Наука, 1997. С. 433–338. Рубинштейн С.Л. Основы общей психологии. СПб.-»Питер». 2000.

[1] Подробнее о развитии Брушлинским идей Рубинштейна в его самобытной концепции см.: Кудрявцев, 2003.
[2] Тем более что вполне определенные, работающие критерии объективно- сти гуманитарно-антропологического знания — именно с учетом его «аксиологической» и «телеологической» специфики — на философско-методологическом уровне сформулированы С.Л. Рубинштейном. Распространенное сегодня (хотя и имеющее под собой давнюю историко-философскую подоплеку в трудах Г. Риккерта, В. Виндельбаума, К. Ясперса и др.) мнение о том, что гуманитарные науки должны всецело строиться на аксиологических основаниях, — лишь простая реакция на попытки возведения их фундамента исходя из идеалов и норм «естественнонаучной» объективности. А в науке любая замена «наличного наличным» (детерминизма — индетерминизмом, социологизма — натурализмом, коллективизма — индивидуализмом и т.д.) — крайне непродуктивна. Она снимает необходимость подлинного исследовательского поиска — поиска того, чего в наличии еще нет.