«Маленькая книжка о большой памяти»

(Ум мнемониста)

Человек живёт в мире вещей и людей. Он видит предметы, слышит звуки. Он воспринимает слова...

Происходит ли всё это у Ш. так, как у обычного человека? Или его мир совсем иной, чем наш?

Вещи и люди

Необычная память Ш. создаёт одно преимущество; в ней сохраняются воспоминания о тех далёких, ранних периодах его жизни, которые или не запечатлелись у каждого из нас, или вытеснились огромным числом последующих впечатлений, или же не оседали на том этапе, когда ещё не была сформирована речь − основное орудие нашей памяти. Чем мы располагаем из воспоминаний раннего детства? Несколькими неясными, тусклыми образами... Какой-то картинкой, приклеенной к крышке сундука..., ступеньками лестницы, на которой когда-то сидел ребёнок..., ощущением шерстяного шарфа, которым его закутывали...

Мир ранних воспоминаний Ш. несравненно богаче нашего, и это неудивительно. Его память не превратилась в тот аппарат словесной переработки информации, которым она давно стала у нас; она сохранила те черты непосредственного всплывания образов, которые были свойственны раннему периоду формирования сознания. Мы можем в большей или меньшей степени верить тому, что он рассказывает, делая иногда попытки не только верить, но и проверить услышанное. Мы должны с обострённым вниманием прислушиваться к тем картинам, которые возникают перед нами, и с особенным любопытством относиться если не к фактам, в которых мы всегда можем сомневаться, то к тому стилю передачи, столь типичному для Ш., который мы сейчас наблюдаем.

"...Мне было ещё очень немного..., может быть, ещё не было и года... Ярче всего всплывает в памяти обстановка... Я не помню обстановки всей комнаты, я помню только обстановку того угла, где находилась кровать моей матери и "качелька". "Качелька" − это такая кроватка с барьерами по обеим сторонам, а внизу такие закруглённые досочки, и она покачивается... Помню, что обои были коричневые, постель белая... Вот мать берёт меня к себе и кладёт обратно..., я чувствую движение... Я ощущаю чувство тепла и неприятное чувство холода. Очень ярко вспоминается мне свет. Днём это "так"..., а потом − "так". Это сумерки, а потом жёлтый свет лампы... становится "так".

До сих пор всё это не выходит за пределы тех образов, которые легко могут всплывать у каждого − у одного ярче, у другого более расплывчато.

Но вот в рассказ вступают другие ноты. Чёткие образы отходят на задний план − возникают те неясные синестезические ощущения, при которых нет границ восприятиям и чувствам, где образы внешнего мира замещаются диффузными переживаниями, где всё становится зыбким, неясным, где ощущения трудно выразить словами.

"Мать я воспринимал так: до того, как я её начал узнавать − это хорошо. Нет формы, нет лица, есть что-то, что нагибается и от чего будет хорошо... Это приятно... я видел мать так, как если бы вы смотрели через камеру фотографического аппарата. Сначала вы ничего не различаете − только круглое облачко − пятно потом появляется лицо... потом черты лица приобретают резкость. Мать берёт меня... Я не замечаю рук матери, − было ощущение, что после появления пятна что-то такое произойдёт со мной. Меня берут на руки... Вот я замечаю руки... Появилось чувство приятного и неприятного... Очевидно, когда подтирали − это делали грубовато, было неприятно..., или когда брали из кроватки... В особенности по вечерам... Я лежу − это "так"... Сейчас будет "так"... Я пугаюсь, я плачу, от плача начинаю ещё больше плакать... Уже потом я стал понимать, что после "так" наступает шум..., а потом тишина. Сейчас я почувствовал маятник...

Мать я вижу ярко и ясно − это облачко, потом приятное, потом лицо, потом движение... Отца я узнавал по голосу... Мать меня укачивала с одной стороны кровати, а отец, укачивая, заслонял свет с другой стороны. Наверное, он подходил ко мне − мне темно, потому что он подходил со стороны света...

...Вот это, наверное, была прививка оспы... Я помню массу тумана, цветов, знаю, что это был шум..., наверное, разговор или что-то в этом роде... Но боли я не чувствую... Я вижу себя в кровати матери сначала головой к стене, потом головой к двери. Шум своего голоса я узнаю − я знаю, что после этого будет шум, наверное, мой плач... Со мной возятся − после этого шум, туманность, после этого должно быть "то-то" и "то-то"...

...Для меня это не было впечатлением мокрой кроватки. Я не знал, хорошо это или плохо. Помню, как становится мокро в кроватке. Сначала ощущение приятное, теплоты, потом наступает чувство холода... Что-то неприятное, жжёт, и я начинаю плакать... Меня не наказывали... Я помню один момент: я спал с матерью, но я уже умел слезать с кровати... Помню − мне мать показывала пятно в кровати... Я слышу её голос... Сам я, наверное, умел только лепетать...

...А вот ещё... что-то неприятное − холодно... − ощущение пятна − такое, как когда сажают на горшочек около двери и печки... Я плачу, мне кажется, что когда меня сажают на горшочек насильно, у меня пропадает желание им пользоваться. Я его боялся... Он внутри белый, снаружи зеленоватый, в середине его на эмалевой облицовке большое чёрное пятно... Я думал, что это пятно как таракан на стене. Я думал, что это "а жук". (Опыт 16.9. 1934 г.).

Трудно сказать, возвращает ли этот рассказ к переживаниям раннего детства или он отражает тот тип переживаний, который и сейчас свойственен Ш., сидящему передо мной. Возможен и тот и другой ответ, и было бы бесплодным ломать голову, раздумывая об этом.

Одно несомненно: такой диффузный синестезический тип пережива- ний, который, как это считают неврологи, у каждого взрослого человека характерен только для наиболее примитивных "протопатических" форм чувствительности, сохраняется у Ш. и дальше и относится едва ли не ко всем формам его ощущений. Вот почему трудно найти границу, которая отделяет у него одни ощущения от других, ощущения − от переживаний.

"Мне было лет 10-11, и я укачивал сестру... Нас было много детей, я был второй − и я укачивал маленьких... Я пропел уже все песни, петь нужно сильно, нужен туман для сна. Но почему она долго не может заснуть?.. Я закрываю глаза и пробую почувствовать, почему она не засы- пает? Наконец, догадываюсь... Мо- жет быть, это тоже "а жук"? Я снял полотенце и завязал ей глаза. Она уснула. (Опыт 16/Х 1934 г.).

Едва ли не всё, что нас особенно интересует, есть в этом отрывке... И синестезическое "петь нужно сильно, нужен туман для сна", и детские диффузные переживания страхов, и попытки проникнуть в переживания другого, закрыв глаза и представляя причины, которые другого тревожат (к этому мы ещё вернёмся дальше)... И всё это − если верить Ш. − у мальчика 10-11 лет.

Нет, не только у мальчика... Всё это осталось и сейчас, в сознании взрослого Ш. − и сколько мы можем найти синестезических ощущений и диффузных переживаний, если разберёмся в том, что так часто встречается в его восприятии и что характерно для его сознания.

Вот только несколько примеров.

"Вот раздался звонок..., прокатился кругляшок перед глазами − пальцы ощутили что-то такое неровное, как верёвка, а затем − вкус солёной воды... и что-то белое...".

Здесь всё: звонок вызывает непосредственный зрительный образ. Он имеет тактильные свойства, белый цвет, он солёный на вкус. Эти синестезии сохраняются во всех ощущениях, во всех переживаниях внешнего мира.

"Я сижу в ресторане − и музыка... Вы знаете, для чего музыка? При ней всё изменяет свой вкус... И если подобрать её как нужно, всё становится вкусным... Наверное, те, кто работает в ресторанах, хорошо знают это...".

И ещё:

"...Я всегда испытываю такие ощущения... Сесть на трамвай? Я испытываю на зубах его лязг... Вот я подошёл купить мороженное, чтобы сидеть, есть и не слышать этого лязга. Я подошёл к мороженщице, спросил, что у неё есть.

"Пломбир!" − Она ответила таким голосом, что целый ворох углей, чёрного шлака выскочил у неё изо рта, − и я уже не мог купить мороженное, потому что она так ответила... И вот ещё: когда я ем, я плохо воспринимаю; когда читаю, вкус пищи глушит смысл..." (Опыт 22/V1939 г.).

"...Я выбираю блюда по звуку. Смешно сказать, что майонез − очень вкусно, но "з" портит вкус..., "з" − несимпатичный звук...". "Я долго не мог есть рябчиков, ведь рябчик − это что-то прыгающее... И, если плохо написано в меню, я уже не могу есть..., блюдо кажется мне такое замызганное...

Вот что со мною было... Я прихожу в столовую... Мне говорят: "Хотите коржиков?" − а дают булочки... Нет, это не коржики... "Коржики" − "р" и "ж" − они такие твёрдые, хрустящие, колючие...".

Весь его мир не такой, как у нас. Здесь нет границ цветов и звуков, ощущений на вкус и на ощупь. Гладкие холодные звуки и шершавые цвета, солёные краски и яркие светлые и колючие запахи... − и всё переплетается, смешивается, и уже трудно отделить друг от друга...

Но мы уже подошли к другой теме и сейчас займёмся ею. Как сказываются синестезии Ш. на восприятии речи? Что значит для Ш. слова? Не примешиваются ли и к ним те же синестезические переживания, которые делали шумы "клубами пара" и изменяли вкус пищи, если название блюда было произнесено "неприятным" и "колючим" голосом? Как строится у Ш. значение слов?

Слова

Значение слов... Впрочем, это для нас не совсем новая проблема − мы уже встречались с нею две страницы назад. "А жук"... Как воспринимал Ш. это слово, которое в его первоначальном применении означало "таракан", а потом получило столь широкий перенос?

"...А жук" − это выщербленный кусочек на горшочке... Это кусочки чёрного хлеба... Вечером с появлением света появляется и "а жук"... Не всё освещено, свет лампы падает только на маленькую площадку, кругом темно − это "а жук"... Бородавки − это тоже "а жук"... Вот меня ставят перед зеркалом..., вот шум... − это смеются... Вот мои глаза в зеркале, тёмные − это тоже "а жук"... Вот я лежу в кроватке..., а затем крик, шум, угрозы... Что-то варят в эмалированном чайнике..., это бабушка, она варит кофе. Она опускает что-то красное и вынимает... "а жук"! Уголь − это тоже "а жук"... Вот зажигают свечи по субботам... свеча в подсвечнике горит, оставшийся стеарин не растапливается, фитиль мигает, делается чёрным... Мне страшно, я плакал − это тоже "а жук"... И когда неаккуратно наливали чай, туда попадали чаинки, вот они на блюдце..., это − "а жук". (Опыт 16/ IХ 1934 г.).

Как всё это хорошо знакомо психологам! Штумпф, наблюдавший своего маленького сына, у которого "ква" были и утка, и орёл на монете, и сама монета... Или так хорошо известное "КХ", которым маленький ребёнок обозначает и кошку, и её мех, и острый камень, который его оцарапал.

Нет, в рассказах Ш. есть что-то настоящее, возвращающее нас к далёким годам раннего детства.

Широкий перенос значения детских слов нам хорошо известен, однако у Ш. и в эти хорошо знакомые мотивы уже очень скоро начинают вплетаться новые ноты.

"...Вот "мама" или "мамэ", как в детстве говорили. Это − светлый туман... "Мама" и все женщины − это что-то светлое...; и молоко в стакане, и белый молочник, белая чашка − это всё как белое обла- ко..." А вот слово "гис" (евр. "наливай") − оно появилось позднее, оно обозначает рукав, что-то тягучее, длинное, − струя, когда наливают чай... В начищенном самоваре отражение лица − это тоже "гис". Оно блестит, как звук "с", а лицо − продолговатое, как струя воды, как медленно опускающаяся ко мне рука с рукавом, когда мне наливают чай...".

Здесь перед нами не простое широкое распространение значения слова.

слово имеет смысл, оно обозначает какой-то признак − и этот признак широко распространяется на другие вещи, слово начинает обозначать все вещи, у которых налицо такой признак, это нам хорошо знакомо. Но слово выражается комплексом звуков, оно произносится тем или иным голосом; и звук, и голос тоже имеют свой цвет и вкус − они вызывают "клубы пара", "брызг" и "пятна"; одни из звуков гладкие и белые, другие − оранжевые, острые, как стрелы, − и значения слов начинают отражать те звуки, которые включает названное слово. Это уже другой вид переноса словесных значений − перенос по синестезически − переживаемым звуковым особенностям слова.

Мы отвлекаемся от звучания слова, оно оттесняется основным его условным значением, − разве мы испытываем какое-либо ощущение гармонии или противоречия, называя одно дерево "сосна", другое − "ель", а третье − "берёза"?

Переживания Ш. были совершенно другими. Он остро чувствовал, что есть слова, которые точно соответствуют своему содержанию, есть такие, которые нужно подправить, а есть такие, содержание которых явно несвойственно им, которые безусловно, продукт недоразумения.

"...Я был болен скарлатиной..., пришёл из хедера, голова болит... Мать говорит: "у него "а хиц" (жар)". − Вот это верно! "Хиц" − это чтото вроде молнии, яркое...; из моей головы выходит такое острое, оранжевое... − это верно!" "...А вот "хольц" − дрова − это совсем не вяжется. "Хольц" − это с ярким оттенком, с лучом... А тут, − полено!.. Нет, это не так..., это недоразумение!..

И ещё "свинья"! Ну, разве это может быть? "Сви-нья" − это что-то тонкое, элегантное... Вот то ли дело "хавронья" или "а хазер" (евр. "свинья"). Это, действительно, она "хх...": жирная, с толстым брюхом, с жёсткой шерстью, на ней засохшая грязь... − "а хазер"!..

Вот мне пять лет... меня привели в хедер..., но раньше ребе ... был у нас на квартире. Когда мне сказали: "Ты будешь ходить в школу к Камеражу", − я догадался, что это относится к этому человеку с очень тёмной бородой, в длинном сюртуке и в котелке. Ясно, что это был "Камераж"! Только к нему не шло слово "ребе". Ребе − это что-то белое, а он тёмный.

...А вот ещё "Навуходоносор" (евр. Набухаднейцер)... Нет, это ошибка... Он был такой злой..., льва может растерзать. Наверное, он "Набухадрейцер" − вот тогда подходит! "Шпиц" − это верно, он должен быть сухощавый и колкий... и "дог". Это тоже понятно, он большой, он и должен быть таким...

...И, "самовар"! Ну, конечно, он сплошной блеск..., но не от самовара, а от буквы "с". А вот немцы говорят "Teemaschine". Это не так. Tee − это что-то падающее вниз, это сюда... Ой!.. Я этого боялся, это на пол... Ну, почему это самовар?!" (Опыт 16/ IХ и 16/ Х 1934 г.)

Содержание слова должно соответствовать его звучанию, если этого нет − Ш. мог придти в растерянность.

"... Наш домашний врач был д-р Тигер... "Me darf rufn dem Tigern..." Я думал, что должна придти такая высокая палка, она втыкается вниз ("е", "р"), а кто же он? Мне ответили: "А доктор!" − А я увидел: "доктор" − это что-то вроде круглой коврижки с кистями, что-то свисающее вниз, и я поместил это на палке... А когда вошёл такой высокий дядя, румяный... Я осмотрел его... Нет, это не тот...". (Опыт 31/ III 1938 г.).

А вот такое же несоответствие, но гораздо позднее.

"...Я был в школе... Там читали, как Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна ели коржики с салом... "Коржик"... Я понимал, что это кушанье, но "коржик" − это должен быть продолговатой формы калачик, обязательно − с канавкой, обязательно сухарный. А когда в 1931 году я был в Баку в кафе, смотрю и вижу: "коржики с салом". Если "коржики", они должны обязательно выглядеть так, а не иначе. А мне подают кофе и две лепёшки. Я говорю: "Я просил коржики! " − А подавальщица говорит: "Я и дала вам коржики с салом! ". − А это явно не то, они совсем не совпадают...

Значение слова должно полностью соответствовать его звучанию. "Mutter" (мать) − почему-то тёмный, коричневый мешок, повешенный в вертикальном положении, со складками... Когда его впервые произнесли, я его так и увидел... Гласный звук − основа, а согласный создаёт общий фон слова, я вижу изгиб..., но здесь "т" и "р" доминируют..., a "Milch" − это такая ниточка с мешочком..., "Löffel" − что-то плетёное, как хала..., а "хала" − это твёрдое слово, его надо обламывать..., a "maim" (вода) − это облако, а "м..." − и оно куда-то уходит".

Ш. испытывал много затруднений, пытаясь приспособить содержание слова к его звучанию, и эта детская Синестезия слова оставалась ещё долгое время.

"слово по своему звучанию имеет один вид и цвет, а значение имеет другой вид и вес, звучит иначе... Всё это нужно примерить, чтобы я мог применить слово ко времени и к месту. С одной стороны, это усложнение, а с другой − способ запоминания. Если я в этот момент подумаю, что у меня эта странная особенность и что к окружающему надо приноравливаться, получается одно, а если я не подумаю, то могу произвести впечатление недалёкого, бестолкового человека..." (Опыт 16/Х 1934 г.).

Синестезическое восприятие слова, в котором звучание так же определяет смысл, как и значение, имеет и другую сторону. Если одни слова воспринимаются как не соответствующие смыслу, приводящие в тупик, затрудняющие восприятие, то звучание других слов начинает придавать слову выразительность. Переживание слов Ш. становится меркой их выразительности − недаром с таким вниманием беседовал с ним С.М. Эйзенштейн, сделавший психологию выразительности центральным делом своей жизни.

"...Вот в бакалейную лавку забрался мальчик и вынул из кассы полтинник. Я ещё не знал, что такое полтинник − это какой-то продолговатый предмет, спокойный, тёмный, ведь "п" и "т" − тёмные звуки. Хозяин дал ему "а пац" (евр "пощёчина')... Я понимаю, что "а пац" − нехорошее слово. А тут ещё "а фраск" (др. вариант "пощёчины") − это когда гулко, а вот "хляск" (третий вариант того же слова) − это когда хрустнуло... ".

Едва ли не самым показательным для восприятия выразительности звучания был опыт, когда Ш. должен был определить различие в вариантах одного и того же имени. Маша − Маня − Маруся − Мэри − в чём различие этих имён?

"...даже сейчас, когда я взрослый человек, я воспринимаю их по-разному. Мария − Маша − Мэри − нет, это не одно и то же. "Маня" к ней идёт, но "Маруся" и "Мэри" − нет. Я только очень поздно усвоил, что так можно называть одну и ту же женщину. Да и сейчас я с этим не могу примириться... "Мария" − это солидная женщина, с бледным цветом лица, блондинка, с лёгким румянцем, спокойные движения, глаза недобрые. "Марья" − такого же вида, только полная, щёки красные, большая грудь...

"Маша" − помоложе, в розовом платье, рыхлая женщина... "Маня" − это молодая женщина, стройная, может быть и брюнетка, резкие черты лица, ни нос, ни щёки не блестят. Не могу понять, как это может быть "тётя Маня"...

"Почему же она молодая?" − спрашиваю я Ш. − "Звук "н" − носовой звук − ...Ну, я не знаю, но она молодая..., а "Муся" − это другое... Бросается в глаза пышная причёска, тоже невысокого роста, в ней есть какая-то закруглённость, наверное, это звук "у"... "Мэри" − очень сухое имя...

Что-то тёмное в сумерках сидит у окна... И вот, когда мне говорят: "ты видел Машу", я не сразу понимаю, что это может быть Маша... Маша − Маня − Маруся − это не одно и тоже... Иногда мне очень трудно привыкнуть, что че- ловек носит такое имя, а иногда − ну, конечно, это, конечно, Маша..."

Все знают, как чутко относятся поэты к выразительности звучания. Я помню, как С.М. Эйзенштейн, отбирая студентов для режиссёрского факультета кино-института, предлагал им описать, как они видят "Марию" − "Мэри" − "Марусю"... И он никогда не ошибался, выбрав тех, которые хорошо чувствовали выразительность слов.

Ш. обладал этим качеством в высокой степени, выразительность звучаний безошибочно воспринималась им, отражая какие-то общие выразительные свойства звуков.

Естественно, что слова, которые для нашего сознания являются синонимами, для Ш. имеют своё различное значение.

"...Вор и жулик..." "Вор" − это очень бледный парень, − бедно одет, карман отодран, с впалыми щеками, замучен, без шапки, волосы как солома... Это всё "о" − продолговатое "о"... "Во-ор" − это такое серое..., а тут ещё евреи не выговаривают "р" − и получается "вох" − совсем серое... А "жулик" − это другое... Это парень с раздутыми щеками, они лоснятся, глаза сальные, над глазом шрам... Когда раньше я был маленьким, я произносил "а зулик" − он был маленький, плотный, сжатый...; "зз" − это муха поёт; мне казалось, что она на окне, эта муха, а потом я уже слышал правильно − "жулик" − и он вырос...

...А "ганеф" (евр. "вор") − это в полутёмной комнате, когда вечер, когда ещё не зажгли огонь − и слышен шорох, и он берёт кусок хлеба с полки... Это я слышал маленьким − хлеб с полки − а где?.. значит, у нас в кладовке.

"Вора" я мог бы пожалеть, а "ганефа" − никогда! "Зулика" можно пощадить, а "жулика" − этого толстомордого?! У них это зависит от того, как он одет, а у меня − как я вижу его, от лица.

... А вот ещё "хворать" и "болеть" − это разное. "Болеть" − это лёгкая вещь, а "хворать" − это тяжело. "Хвороба" − это серое слово, оно падает, закрывает человека... "Он тяжело болен" − это можно: "болезнь" − это туман, который может выходить из человека и окружает его... А если "хворать", то он лежит где-то внизу, "хворать" − это хуже...

"Он прихварывает" − он ходит и прихрамывает..., но это не связано с общностью звучания, это совсем разные вещи..." (Опыт 31/ III 1938 г.).

Но здесь мы уже переступаем границы простой "физиономики слов" − и входим в другую область, ею нам ещё придётся заняться...