Л.И. Воробьева – ст. науч. сотр., канд. психол. наук ФГБНУ «Психологический институт» РАО Москва, ул. Моховая д.9, стр.4

Ключевые слова: психотерапия, коммуникация, психотехника, эмпатия-способность, эмпатия-способ, эмпатия-метод.

SPECIFIC OF PSYCHOTHERAPEUTIC COMMUNICATION

Vorobyova L.I. – PhD, FBSSI “Psychological Institute” of the RAE. Moscow.

Abstract The article discusses the possibility of solving the problem of the specificity of psychotherapeutic communication and searches for conceptual means for this.

Keywords: psychotherapy, communication, psychotechnics, empathy-ability, empathy-modus, empathy-method.

Психотерапевтическая коммуникация и психотехника

Специфичность психотерапевтической коммуникации в истории психотерапии осознается постепенно вместе с интенсификацией процесса ее институционализации, т.е. во второй половине ХХ в. Институционально организованные формы, в рамках которых теперь должны были функционировать разнообразные психотерапевтические практики, потребовали четко формулируемых правил коммуникации между терапевтом и клиентом, позволяющих осуществлять контроль и управление. Конечно, современный свободный рынок психотерапевтических услуг способен не навязывать единообразия этих правил, позволяя любым психотерапевтическим школам изобретать множество разных психотехнических систем, уповая на то, что неэффективные исчезнут сами собой. При этом психотерапевтическое сообщество в целом озабочено лишь соблюдением общих для всех социальных практик этических норм (деонтологией), полагая, что и сама проблема психотерапевтической коммуникации этим исчерпывается. Между тем, этим исчерпывается лишь один аспект данной проблемы – этико-прагматический. У нее есть и другие, более сущностные, связанные с самим существованием психотерапии в своем собственном, не сводимом к другим антропопрактикам, модусе. Тезис, который я предполагаю здесь аргументировать, состоит в том, что понимание специфичности психотерапевтической коммуникации в ряду других типов необходимо для сохранения и продолжения самой психотерапевтической практики как эксклюзивной, не имеющей аналогов в истории человечества, хотя и опирающейся на различные исторические прототипы, такие как духовные и философские «практики самости» (практики «заботы о себе»), имевшие место в истории.

Позвольте, скажет читатель, нет никакого единого для всех направлений психотерапии канона, которому должен следовать терапевт – у всех свои правила взаимодействия с клиентом, свой психотехнический инструментарий и свое понимание функциональности действий терапевта в рамках сессии и вне ее. С этим нельзя не согласиться. Из истории психотерапии мы знаем, что споры между различными направлениями разворачивались как раз по поводу наиболее «правильного» взаимодействия с клиентом. Однако все не так просто, ведь, по сути, мы не замечаем совершаемой в данном случае редукции понятия «психотерапевтическая коммуникация» к лишь одному из ее проявлений: к поведенческой/деятельной активности сторон взаимодействия. Объясняется подобное представление инерцией наших культурных стереотипов о профессиональном общении в наше время, то есть время господства инструментально-технологического разума, когда любые научные разработки рассматриваются в свете претворения в полезные для общества технологии.

Такое инструментальное представление было систематизировано общей социально-психологической теорией коммуникации с целью разработки наиболее эффективных техник общения в разных жизненных сферах, например, для профессионального/делового общения. Инструментальная парадигма господствует и в исследованиях психотерапевтической коммуникации, однако, обнаруживается разница в целеполагании. Если общая теория коммуникации искала обобщенные критерии эффективности коммуникации для какой-то жизненной сферы, то в психотерапии исследователи сравнивали по параметру эффективности коммуникации разные школы друг с другом, не интересуясь проблемой специфики психотерапевтической коммуникации как таковой. И там, и там, однако, понятие коммуникации сводилось к технике взаимодействия. Но при исследовании эффективности психотерапевтической коммуникации случайно был выявлен значимый для нашей проблемы факт: оказалось, что само существование т.н. «отношений» между терапевтом и клиентом составляет наиболее важную часть эффективности психотерапии. Но дальше констатации этого факта дело не пошло. А ведь именно этот факт заставляет задуматься о специфике психотерапевтической коммуникации как таковой. Он свидетельствует о том, что «отношения» здесь означают нечто совершенно иное, нежели «коммуникация» в социально-психологической теории, поскольку не сводится к технической стороне. Однако «отношения» остаются чем-то весьма туманным и загадочным, а, следовательно, выпадающим из того, чему можно научить будущего терапевта, поскольку понятие «профессиональных компетенций» не сводится к «знаниям, умениям и навыкам», то есть к психотехническому оснащению.

Таким образом, проблема специфики психотерапевтической коммуникации встает с новой силой. Но важно уже то, что мы понимаем, что помимо бросающейся в глаза наблюдателю деятельностной стороны общения терапевта с клиентом, есть нечто, остающееся в тени, недоступное прямому наблюдению. И если мы допускаем существование этого трудно уловимого феномена, имеющего в качестве предмета общения переживаемое клиентом кризисное состояние, то тем самым констатируем наличие проблемы в самой сердцевине нашего представления о том, что такое психотерапия. Я, разумеется, не соб

ираюсь подвергать сомнению необходимость и важность инструментальной составляющей психотерапевтической практики. Однако мы должны осознать ее служебную роль.

Психотерапия как «понимающее бытие-друг-с-другом»

Какие можно использовать ресурсы для продвижения в нашей проблеме помимо диалогической философии М.М. Бахтина, для которой у меня не хватило места? Если вспомнить об экзистенциальном направлении в психотерапии, то оно ассимилировало из философского экзистенциализма лишь одну наиболее ярко выступающую на поверхность – содержательно-теоретическую составляющую, не сумев проблематизировать ускользающий от внимания феномен особенной – в сравнении с другими антропопрактиками – коммуникации. Другой ресурс связан с гуманистической психологией и концепцией «эмпатического понимания» К. Роджерса. Гуманистическая психотерапия получила наибольшее распространение в России, а с ним и понятие эмпатического понимания [2; 3 и др.]. При этом эмпатия интерпретируется Т.Д. Карягиной в терминах культурно-исторической теории Л.С. Выготского, то есть, разделяясь на две – натуральную и высшую психические функции. Именно вторая и определяет специфику психотерапевтической коммуникации. Но вопрос остается и состоит в том, можно ли определить специфичность психотерапевтической коммуникации в целом с помощью понятия эмпатического понимания или это особая психотехника гуманистической терапии.

Полезно обратиться к философским истокам понятия эмпатии, к интерпретациям самого термина «эмпатия» в философии, чтобы очертить горизонт его семантического потенциала как веера конструктивных возможностей для решения нашей проблемы. Исследованию возможностей данного термина в разработке проблемы интерсубъективности в философии посвящено множество работ, на которых здесь нет возможности остановиться. Но можно воспользоваться готовыми результатами, например, обзорно-аналитической работой В.Ю. Пузыревского, посвященной анализу феномена эмпатии в современной западной философии [4]. Меня она привлекла, поскольку, занимаясь проблемой культурной специфики психотерапевтической практики и, в частности, единством ее метода, несмотря на разнообразие частных методик [1], я вплотную подошла к необходимости экзистенциальной интерпретации психотерапевтической коммуникации. При этом выяснилось, что не надо упускать и вторую – рефлексивную («понимательную») составляющую взаимодействия терапевта и клиента. Психотерапевтическая коммуникация, интерпретируемая мной как «встреча» не двух «сознаний», а двух «существований» может произойти, лишь когда случится эффект понимания – не только чувственное, но и смысловое единство переживаний терапевта и клиента (не надо понимать его как «тождество»).

Эти два аспекта эмпатии – онтологический и гносеологический отчетливо различаются в фундаментальной онтологии М. Хайдеггера как два вида: эмпатия-способность и эмпатия-способ. Непосредственная «способность экзистенций ”со-бытийствовать” друг с другом еще до выделения “другости” как таковой, не обозначается понятием “эмпатия”, а именуется понятием “со-бытие”. Рассудочная же эмпатия, представляющая собой способ, обозначается как “понимающее бытие-друг-с-другом” [4, с. 888]. И далее автор разъясняет: «Хайдеггера больше всего интересует не столько эмпатический модус понимания-бытия, сколько экзистенциальное содержание понимания как такового. Если автор “Бытия и времени” и обращается к исследованию “приватного модуса” со-бытия с Другим, то, как правило, подразумевает под этим модусом не эмпатию-способ, а эмпатию-способность, априорную бессознательную проекцию. <…> Такая до-рефлексивная эмпатия не есть собственно вчувствование, предполагающее рефлексивно-проективную активность и соответствующий онтический статус» [там же].

Вот эта-то «рефлексивно-проективная активность» и составляет «эмпатию-способ», реализуемый терапевтом, но как она возможна? В философской герменевтике, как показывает Пузыревский, «эмпатия получает низкий методологический статус потому, что в ней видят только субъективно-интуитивное и противопоставляют ему объективно-языковое, наделяя последнее статусом “традиции” и не замечая, что эмпатия и как чувственно-рассудочный, и как чувственно-нерассудочный вид понимания также седиментирована в традиции в качестве “всеобщего habitus´a” (Й. Хейзинга)» [там же]. Последнее позволяет нам наконец-то понять, каким образом эмпатия-способность переходит в эмпатию-способ: чувственно-нерассудочный вид понимания всегда уже присутствует в культурно-языковой традиции в форме различных символических структур – в игре, в искусстве, в юморе, в музыке, в литературе. Культура есть пространство символических форм, которые трансформируют эмпатию-способность в эмпатию-способ. Поэтому столь важно психотерапевту приобрести эту культуру, тогда он сможет «работать собой», но и это еще не все.

Ведь эмпатия-способ – это еще не эмпатия-метод – для понимания специфики психотерапевтической коммуникации это важно различать. Методом для терапевта она становится тогда, когда он научается рефлексивно осознавать и произвольно управлять самим собой, для чего, во-первых, нужно уметь различать в своем чувственном опыте множество различных кластеров, во-вторых, актуализировать их в ответ на переживания клиента, вступая с ним в экзистенциальный резонанс, в-третьих – поскольку свои переживания он уже переработал и знает, как с ними нужно обращаться, чтобы выйти из кризиса с наименьшими душевными травмами, он может построить карту и наметить маршрут, в четвертых, он понимает, что эти «знания» невозможно навязать клиенту, поскольку они – не объективируемы, так как представляют собой чувственно-экзистенциальный опыт, который нужно приобрести самому. Потому психотерапевтическая коммуникация столь специфична, что терапевт может быть только проводником на этом пути, и клиент должен пройти его сам, что и отличает психотерапевтическую коммуникацию от других – в медицине или педагогике.

Литература

1. Воробьева Л.И. Чем и как герменевтическая феноменология может быть полезна психотерапии (О философии «встречи») // Журнал практического психолога, 2013, № 4. С. 31–54.
2. Карягина Т.Д. Проблема формирования эмпатии // Консультативная психология и психотерапия, 2010, № 1. С. 38–54.
3. Карягина Т.Д. эмпатия как метод: философский взгляд // Консультативная психология и психотерапия, 2015, № 5. С. 205–234.
4. Пузыревский В.Ю. Феномен эмпатии в контексте современной западной философии: дисс. канд. филос. наук. СПб., 2001. 214 с.