Мелик – Пашаев Александр Александрович, доктор психологических наук, главный научный сотрудник ФГБНУ «Психологический институт Российской академии образования», Москва, Россия

Ключевые слова: религиозное воспитание, художественное воспитание, творчество, « духовная» и «светская» культура, исток развития, родство с миром, «мифологическое» отношение к миру, тематика детского творчества

AT THE SOURCE OF RELIGIOUS AND ARTISTIC EXPERIENCE

Alexander A. Melik – Pashayev, DD, chief researcher of Psychological Institute of the Russian Academy of education, Moscow, Russia

Keywords: religious education, artistic education, creativity, "spiritual" and "secular" culture, as a source of development, the relationship with the world, "mythological" attitude to the world, the subject of children's creativity

Душа ребенка едина и неделима. Потому и воспитание – единый процесс, а все отдельные «виды воспитания», которые через запятую перечисляются в учебниках – это не разные элементы какого– то кода или номерного замка, которые можно набрать поочередно и в итоге получить доступ к детской душе. Это скорее прозрачные грани одной пирамиды; через каждую из них просвечивают прочие, а все вместе они обступают и опираются на единый стержень духовного возрастания человека, и сходятся в одной точке – вершине. Таков, во всяком случае, идеал, к которому надо стремиться. С этой позиции я и попытаюсь высказать несколько соображений о художественном и религиозном воспитании детей.

Но прежде напомню один неоспоримый факт. Издавна существует напряжение, доходящее порой до резкого противостояния, между двумя аспектами человеческой культуры. Один называют культурой религиозной (церковной, духовной…); другой – культурой светской (секулярной, мирской…). Конечно, не в каждом конкретном случае граница между ними бывает отчетливо видна, да и сами термины неоднозначны. Очевидно, например, что многие события, личности, произведения, относимые к светской культуре, могут обладать высоким духовным достоинством, а формально принадлежащие к религиозной сфере могут его не иметь. Примем это к сведению, но продолжим наши рассуждения, не вдаваясь в терминологические тонкости, поскольку в целом мы достаточно ясно понимаем, о чем идет речь.

Сказанное о раздвоенности культуры как таковой в полной мере относится к культуре художественной. Тогда в каком же смысле можно говорить о художественном и религиозном воспитании как о гранях единой пирамиды, которые просвечивают одна сквозь другую?

Прежде всего, мне кажется, важна установка не на противостояние, не на моменты несовместимости «двух культур» в их наличном бытии, а на их изначальное и конечное единство как на своего рода альфу и омегу человеческого творчества в этом мире. Не имея сейчас возможности своими словами подробно обосновывать этот тезис, сошлюсь лишь на несколько авторитетных высказываний, поясняющих суть дела.

Ученик преп. Серафима Саровского Николай Мотовилов передает такие слова своего наставника. «…У вас в жизни все духовное со светским и все светское с духовным так тесно связано, что ни того от другого, ни этого от того отделить нельзя, и … будущее человечество сим лишь путем пойдет, если захочет спастись» (курсив мой – А.М.) [3, с. 131].

Более века спустя о. Сергий Булгаков говорил об этом взаимодействии как о важнейшей задаче своего времени. Греческий богослов ХХ века Демосфен Саврамис утверждал, что все силы христиан должны быть направлены на христианизацию всех ценностей цивилизации и на расширение христианского мировоззрения и мироощущения [8].

Выдающийся психолог и педагог о. Василий Зеньковский, к трудам которого мне предстоит еще не раз обратиться, призывал не отвергать, а спасать, творчески осваивать в свете христианства все положительное и жизнеспособное в мировой культуре. И не просто призывал. Знакомясь с его трудами, в частности – по истории педагогики, мы видим, как он замечет и ценит все талантливое, все положительное, что можно усмотреть в наследии каждого большого педагога – даже в тех случаях, когда его позиция в целом далека от христианской.

Аналогичный поход к мировой культуре, в том числе к искусству, характерен и для митрополита Антония Сурожского. Он многократно подчеркивал, что существуют обширные, важные области бытия человека и мира, которые способно охватить и осветить именно «светское», а не церковное искусство, и в этом отношении они, не подменяя, дополняют друг друга.

Теперь – одно практическое наблюдение. В 1980-е годы я был свидетелем работы подростковой литературно- творческой студии при Московском Дворце пионеров и школьников. Администрация Дворца держала эту студию под неусыпным идеологическим контролем, и первое же проникновение религиозной тематики в содержание занятий привело бы к ее мгновенному закрытию. Впрочем, руководитель студии и не подумал бы заниматься религиозным воспитанием своих пионеров и комсомольцев даже если бы это было разрешено, поскольку не счел бы себя готовым к подобной миссии.

Тем не менее, студийцы, один за другим, начинали интересоваться вопросами религии, текстами Писания, один за другим принимали крещение (что было тогда не то, что не модно, но зачастую серьезно наказуемо). И в дальнейшем все дети, составлявшие ядро этой студии, либо прямо связали свою жизнь с религией, церковью, с христианской педагогикой, либо (что не менее важно!), ориентируясь на христианские идеалы, работают в пространстве той самой светской культуры, которую надо «не отвергнуть, а спасти».

Чем же объяснить такой результат занятий? Тем, что и для руководителя, и для детей приобщение к литературе и литературному творчеству было способом проникновения во внутреннюю жизнь свою собственную и всего мира. А в этой глубине человек раньше или позже встречается с Богом. Именно таким может стать всякое художественное воспитание, причем с возраста значительно более раннего, чем в описанном случае.

С чего начинается полноценное, плодотворное художественное развитие ребенка? Не с освоения специальных навыков. Не с приобретения знаний об искусстве. Не с дисциплины занятий. Все это станет необходимым средством развития, но не может дать ему исток. Начинать с навыков и правил – серьезная психологическая ошибка, чреватая подменой цели средствами, утратой мотивации и перспектив творческого развития.

Потому что развитие это коренится в особом, целостном отношении к миру, которое в высшей степени свойственно людям искусства, но в начальной, не осознаваемой форме присуще детям дошкольного и младшего школьного возраста (а более старшим – в зависимости от того, получило ли оно поддержку и развитие в ранний, сенситивный период). Это – чувство родства с миром, отношение ко всему, как к живому, готовность видеть в каждом существе или явлении жизни душу и характер, которые проявляются во внешнем облике, в движении, в звучании – во всех признаках вещей, воспринимаемых чувствами (подробнее см. [2]).

В.В. Зеньковский справедливо утверждает: «Все в мире, и большое и малое, и звезды и небо, и земля и люди – все, все восхищает дитя, влечет его к себе… нравится ему без всякой мысли о возможном его использовании… Отношение ребенка к миру… носит по преимуществу эстетический характер: эстетическая установка доминирует в детской душе» [1, с. 170– 171]. (Напомню: Слово «эстетическое» означает «то, что имеет отношение к чувственному восприятию».)

И далее: «Ничто не делает нас человеком в такой степени, ничто не вводит нас так в духовную жизнь, в творческие задачи и перспективы, открытые перед человечеством, как эстетические переживания. Потому что в них мы не ищем никаких материальных, внешних благ, полны внутренней и чистой радости, свободны от всякого утилитаризма» [4, с.172] (Как не вспомнить строку поэта: «Все любя, ничего не желать»!)

И немногим далее, размышляя уже специально о религиозном воспитании, Зеньковский говорит о ребенке в точности то, что мы описали выше как предпосылку художественного развития: «Для детей, для первобытного человека, для настоящего художника (курив мой – А.М.) вся природа жива, полна внутренней богатой жизни, и это … не имеет в себе…ничего надуманного, теоретического, а является непосредственной интуицией, живым, убедительным восприятием» [1, c. 194 – 195].

Зеньковский настойчиво подчеркивает, что «сердце» религиозной жизни, ее движущая сила – не в знаниях, не в следовании тем или иным извне усвоенным требованиям, а в чувствах, в ощущении таинственной жизни, которой полон мир.

«Главный фокус религиозного переживания – говорит другой крупнейший ученый и мыслитель, А.А.Ухтомский – переживание родства с миром, симпатическая реакция, чувство родства со средою»[5, с. 433].

«Мифологическое» отношение к природе, загадка появления и исчезновения живых существ, рождения и смерти, – все это нарастает в сознании ребенка раньше, чем детский ум овладеет идеей Бога (или идея Бога овладеет детским умом). «Непосредственное чувство с такой силой наполняет детскую душу сознанием «смысла» в бытии – этой основной интуицией религиозной (курсив мой – А.М.), интуицией простейшего аспекта Божества, что оформление идеи Вседержителя в детском уме лишь заканчивает процесс, шедший в душе» [1, с. 203].

С этой точки зрения, глубоко ошибочна преждевременная интеллектуализация религиозной жизни ребенка, сообщение идей, которые останутся «лежать в нем, как пустые формы» и будут гасить творческую энергию религиозной жизни, потенциально ему присущую. И в этом легко видеть явную параллель закономерностям художественного воспитания, о которых кратко сказано выше.

Итак, одни и те же черты детской психики и мироощущения ярко проявляются на первых шагах и художественного, и религиозного воспитания и развития. Но в одном отношении нынешняя практика педагогики искусства получила, мне кажется, определенное преимущество. Благодаря более чем вековым усилиям длинного ряда педагогов, ученых, людей искусства мы научились (если не в массовом образовании, то, по крайней мере, в профессиональном сообществе) не уподоблять маленьких художников – взрослым, не бороться с их детством, а, наоборот, видеть в нем благоприятные психологические предпосылки полноценного художественного развития.

Похоже, в религиозном воспитании аналогичная проблема еще не решена, и не только в массовой практике, но и в концептуальном плане, хотя некоторые христианские педагоги давно обратили на нее внимание. Очевидно, например, что именно ее имел в виду Зеньковский, когда говорил, что религиозное воспитание, в отличие от художественного, еще не чутко к врастанию ребенка в мир религиозного творчества. [1, с. 208]

Резюмирую. Религиозное и художественное развитие человека имеют общий исток. Укрепляя в маленьком ребенке «художественное» отношение к миру, мы тем самым «сверхсознательно» приобщаем его и к первичному религиозному опыту: ранние художественные переживания естественным путем вводят его в живой, родственный и в то же время таинственный, полный смысла мир, где он предчувствует и может встретить Творца этого мира.

Встрече способствует и то, что опыт художественного отношения к миру предполагает не только созерцание и переживание, но и творчество. Ведь именно в искусстве ребенок раньше и лучше, чем в других областях жизни, может проявить и испытать тот дар творчества, которым Творец в самом акте Творения отметил каждого из нас, и в котором многие религиозные мыслители видят свидетельство богоподобия человека. Открывая творца в себе самом, человек может стать более чутким к присутствию Творца во всем, что существует и возникает в мире.

Но, говоря о художественном творчестве как об одной из составляющих религиозного воспитания, нужно избежать типичной ошибки: творчество детей не нужно связывать, а тем более – ограничивать религиозной тематикой.

В период, который принято называть перестройкой, у нас стали открываться большие выставки детских работ, посвященные событиям священной истории или церковной жизни. И человеку, знакомому с детским творчеством, трудно было не увидеть, что работы эти, в большинстве случаев, как – то «бескровны», что их художественный уровень ниже возможностей маленьких художников.

И в этом нет ничего удивительного. Дети вполне бескорыстно изображали то, что поощряли и считали самым важным уважаемые и любимые взрослые: родители, учителя, священнослужители, но что не было частью внутреннего опыта самих детей – опыта личностно значимого, хранимого эмоциональной памятью. Поэтому батюшки, ангелы, библейские события и подобия икон получались у них менее выразительными, менее насыщенными чувством, менее художественными, чем изображения мам, бабушек и братьев, увлекательных игр, цирковых представлений или домашних животных.

Но, раз уж мы говорим о едином истоке художественного и религиозного отношения к миру, я обращу внимание и на другую сторону дела, не сводящуюся к чисто художественной оценке работ. В простодушных детских изображениях обычных вещей зачастую чувствуется некая благодать, мир бывает похож на живое Божье творение, увиденное детским взглядом; может быть, на мир до грехопадения, который взрослый художник едва ли способен вообразить и изобразить. А когда ребенок послушно воспроизводит высокие, священные, но пока еще «внешние» для него сюжеты, идеи и образы, они, за редчайшими исключениями, остаются теми самыми пустыми формами, о которых, в ином контексте, говорил Зеньковский.

Не удержусь от небольшого отступления и обозначу – только обозначу! – проблему, достойную глубоких и неспешных размышлений.

Думаю, не все согласятся со мной, но мне представляется очевидным, что многие большие живописцы, поэты, музыканты, способные проникновенно передавать в образах всю глубину жизни и человеческой души, часто терпят относительную неудачу, когда берутся «напрямую» за религиозную тему. Даже прекрасное пушкинское переложение великопостной молитвы Ефрема Сирина многословнее и слабее простых слов святого, а гениальный «Пророк» Пушкина остается чуть ли не единственным произведением «светской» литературы, так органично «повенчавшим» религиозно – мистическое содержание и совершенную поэзию. Владыка Антоний справедливо говорит о великих русских писателях, что они истинно велики, когда изображают те стороны бытия, которые сродны их жизненному и духовному опыту, и много слабее выглядят, когда заступают на территории богословия, религиозной философии или агиографии…

Не буду даже пытаться сейчас разгадывать эту загадку, а вернусь к тому, что делать и чего не делать с детьми, пока их художественный и религиозный опыт еще мало чем отличаются один от другого. И снова приведу пример удачной педагогической практики.

Дьякон, служивший в церкви одного из подмосковных монастырей, профессиональный художник монументалист, занимался с детьми разного возраста монументальным искусством. К самим детским работам он не прикасался, только организовывал деятельность, давал советы, знакомил с высокими образцами. А цель работы была далеко не учебной: дети оформляли монастырскую трапезную.

Педагогическая интуиция руководителя сказалась в том, какая общая тема была выбрана. Дети не выкладывали смальтой ни Божественные Лики, ни евангельские чудеса, ни образы святых. (Кстати, распространенная практика детского «иконописания» откровенно сердила о. дьякона: «Нарисует человечка и скажет, что это Николай чудотворец. Да от этого чувство священного пропадает!).

Дети создавали коллективное панно «Сотворение мира». И с упоением изображали сверкающее многообразие живых существ, привычных и диковинных птиц, рыб, зверей, растений и цветов…Красоте, живости, изяществу «кладки» позавидовали бы взрослые художники. Атмосфера первозданного мира распространялась по трапезной. Какое это было воспитание: религиозное или художественное? Вот уж типично риторический вопрос…

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Зеньковский, В.В. Психология детства / В.В.Зеньковский. Екатеринбург: Деловая книга, 1995.
2. Мелик–Пашаев, А.А. Художник в каждом ребенке / А.А. Мелик–Пашаев, З.Н.Новлянская. М.: Просвещение, 2008.
3. Мотовилов, Н.А. Записки Николая Александровича Мотовилова / Н.А. Мотовилов. М.: Отчий дом, 2005.
4. Саврамис, Д. Сила религиозного (молитвенного) молчания / Д.Саврамис // Вестник РХД. 1974. № 111.
5. Ухтомский, А.А. Заслуженный собеседник / А.А. Ухтомский. Рыбинск: Рыбинское подворье,1997.