Исследования чтения и грамотности в Психологическом институте за 100 лет: Хрестоматия

1940-е годы

ТЕПЛОВ Борис Михайлович (1896-1965) — основатель отечественной школы дифференциальной психофизиологии. В 1921 году окончил историко-филологический факультет Московского университета. В 1921–1933 гг. работал в научных учреждениях Красной армии (НИИ маскировки и др.). С 1929 г. — сотрудник Института психологии, где исследовал процессы ощущений и восприятий и с 1933 г. заведовал лабораторией, в 1933—1935 гг. и 1945—1952 гг. — зам. директора по научной работе. В 1940 защитил докторскую диссертацию «Психология музыкальных способностей». В 1946—1953 гг. заведовал кафедрой логики и психологии Академии общественных наук, в 1949—1951 гг. — зав. кафедрой психологии философского факультета МГУ. С 1945 г. действительный член АПН РСФСР, член Президиума АПН РСФСР (1964—1965 гг.), заслуженный деятель науки РСФСР (1957 г.), главный редактор журнала «Вопросы психологии» (1958—1965 гг.). В 1950—1960-х гг. обосновал психофизиологический подход к изучению индивидуальных различий и показал, что люди различаются не только содержательной стороной психической жизни, но и по формальным, или динамическим, особенностям поведения. Материалы представлены в пяти сборниках под его редакцией: «Типологические особенности нервной высшей деятельности» (М., 1956–1967).
Основные труды: Психология. Учебник для средней школы. М., 1942 (8-е изд. 1954); Ум полководца. М., 1943; Избранные труды. Т. 1—2. М., 1985.

Б.М. ТЕПЛОВ Заметки психолога при чтении художественной литературы

Анализ художественной литературы обычно не указывается в числе методов психологического исследования. И фактически психологи этим методом не пользуются. Даже те лаконичные (хотя и немалочисленные) ссылки на литературные образы, которые есть в книге С.Л. Рубинштейна [Основы общей психологии. М., 1946. — Примеч. ред.], или те три<четыре литературных примера, которые очень тонко использованы Л.С. Выготским в последней главе книги «Мышление и речь», производят впечатление чего<то не совсем обычного в «научном» психологическом сочинении.

Автор нижеследующих страниц глубоко убежден, что художественная литература содержит неисчерпаемые запасы материалов, без которых не может обойтись научная психология на новых путях, открывающихся сейчас перед ней. Развернутое доказательство этого тезиса, так же как и установление принципов научно-психологического использования данных художественной литературы, — задача очень важная. Но в настоящей работе она даже и не ставится. Раньше чем сочинять теорию плавания, полезно попробовать поплавать практически.

Результаты — пока еще очень несистематические — таких проб составляют содержание настоящих заметок. Вполне возможно, что они еще не имеют значения «научных материалов». Но автор надеется, что они могут быть полезны психологам хотя бы в качестве «примеров» и «иллюстраций».

Проблема «узкой направленности» (Сальери)

В чем источник трагедии Сальери?

Родился я с любовию к искусству;
Ребенком будучи, когда высоко
Звучал орган в старинной церкви нашей,
Я слушал и заслушивался — слезы
Невольные и сладкие текли.

Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! но нет: тогда б не мог
И мир существовать...—

... Друг Моцарт, эти слезы..
. Не замечай их. Продолжай, спеши
Еще наполнить звуками мне душу...

Источник его трагедии и не в том, что он от природы завистник, от природы склонен к зависти.

Нет! Никогда я зависти не знал,
О, никогда! — ниже, когда Пиччини
Пленить умел СЛУХ диких парижан,
Ниже, когда услышал в первый раз
Я Ифигении начальны звуки.

Кто скажет, чтоб Сальери гордый был
Когда<нибудь завистником презренным,
Змеей, людьми растоптанною, вживе
Песок и пыль грызущею бессильно?
Никто!.. А ныне — сам скажу — я ныне
Завистник. Я завидую; глубоко,
Мучительно завидую...

Быть может, новый Гайден сотворит
Великое — и наслажуся им...

Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыке, были
Постылы мне; упрямо и надменно
От них отрекся я и предался
Одной музыке.

В этом отношении, а не в степени одаренности основной контраст между Сальери и Моцартом. Он обнаруживается тотчас по появлении на сцене Моцарта, в эпизоде со слепым стариком, игравшим в трактире моцартовскую арию. Сальери не видит, не может увидеть в этом ничего, кроме плохого исполнения музыки, тогда как Моцарт, открытый всем впечатлениям жизни, от всей души забавляется тем, во что превратилась его музыка в исполнении старика, искренно наслаждается комизмом ситуации. Старик из трактира как бы символизирует здесь обыденную, «низменную» жизнь в ее противоречии с «высоким» искусством. И в репликах, адресуемых старику обоими «сыновьями гармонии», сконденсированы Пушкиным основные тональности их отношения к жизни. «Пошел, старик»,— говорит Сальери. «Постой же: вот тебе, пей за мое здоровье»,— говорит Моцарт.

Еще маленький штрих. В рассказе о «Реквиеме» Моцарт говорит: «На третий день играл я на полу с моим мальчишкой». Можно ли представить себе пушкинского Сальери, играющего с детьми, да еще в дни создания «Реквиема»?

Два раза появляется Моцарт в трагедии Пушкина, оба раза он приносит с собою новую музыку и показывает свои создания не просто как произведения музыкального искусства, не как «открытия новых глубоких и пленительных тайн гармонии» (точка зрения Сальери!), а как ответ на впечатления жизни. Второй раз речь идет о «Реквиеме», и в образе «черного человека» показывает Пушкин тот интимно-личный смысл, который связывался в переживании Моцарта с созданием его великой поэмы смерти. Еще отчетливее обнаруживается замысел Пушкина в первом появлении Моцарта с «безделицей», сочиненной во время бессонницы:

Представь себе... кого бы?
Ну, хоть меня — немного помоложе;
Влюбленного — не слишком, а слегка —
С красоткой или с другом — хоть с тобой,
Я весел... Вдруг: виденье гробовое,
Незапный мрак иль что-нибудь такое...
Ну, слушай же.

Что пользы в нем? Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Так улетай же! чем скорей, тем лучше.

Усильным, напряженным постоянством
Я наконец в искусстве безграничном
Достигнул степени высокой. Слава
Мне улыбнулась; я в сердцах людей
Нашел созвучия своим созданьям.
Я счастлив был: я наслаждался мирно
Своим трудом, успехом, славой...

Но оказывается, что при всех этих условиях «часто жизнь казалася ему несносной раной», что он «мало жизнь любил», что его «мучила жажда смерти». Восемнадцать лет он носил с собою яд и только путем разного рода хитрых соображений удерживал себя от того, чтобы пустить его в дело.

И Моцарта Сальери ненавидит больше всего за то, что Моцарт, в противоположность ему, является представителем величайшей свободы духа. В этом смысле он называет его «безумцем, гулякой праздным».

Сальери становится рабом «злой страсти», зависти потому, что он, несмотря на глубокий ум, высокий Талант, замечательное профессиональное мастерство,— человек с пустой душой. Наличие одного лишь изолированного интереса, вбирающего в себя всю направленность личности и не имеющего опоры ни в мировоззрении, ни в подлинной любви к жизни во всем богатстве ее проявлений, неизбежно лишает человека внутренней свободы и убивает дух. <...>

Темперамент и формирование характера

(Татьяна Ларина)

Татьяна первой части романа может служить примером крайней чувствительности, впечатлительности, с одной стороны, и импульсивности, с другой. Первое едва ли нужно доказывать: об этом говорят все строфы второй и третьей глав, ее характеризующие. «Задумчивость, ее подруга…» (вторая, XXVI), «Она влюблялася в обманы и Ричардсона и Руссо» (вторая, XXIX), «Тайну прелесть находила и в самом ужасе она...» (пятая, VII). Но больше всего говорит об этом начало ее любви к Онегину (третья, VII—X).

Что касается импульсивности, то самое существенное проявление ее — факт написания письма. Чтобы оценить поступок Татьяны с этой стороны, надо с полной ясностью представить себе, что значило для девушки в то время и в той среде, где она выросла и жила, написать по собственной инициативе любовное письмо почти незнакомому человеку. Характерным дополнением к этому является ее непосредственная реакция на первый после письма приезд Онегина, приезд, которого она ждала с трепетным нетерпением. Предупрежденные Ленским, Ларины вечером поджидают Онегина. Его появление именно в этот день ни в какой мере не было неожиданным.

Вдруг топот!.. кровь ее застыла.
Вот ближе! скачут... и на двор
Евгений! «Ах!» — и легче тени
Татьяна прыг в другие сени,
С крыльца на двор, и прямо в сад,
Летит, летит; взглянуть назад
Не смеет; мигом обежала
Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок,
Кусты сирен переломала,
По цветникам летя к ручью
И задыхаясь, на скамью
Упала...
«Здесь он! здесь Евгений!
О Боже! что подумал он!» (третья, XXXVIII—XXXIX).

...Она темнеющих очей
Не подымает: пышет бурно
В ней страстный жар; ей душно, дурно;
Она приветствий двух друзей
Не слышит, слезы из очей
Хотят уж капать; уж готова
Бедняжка в обморок упасть... (пятая, XXX).

Она была нетороплива,
Не холодна, не говорлива... (восьмая, XIV).

Княгиня смотрит на него...
И что ей душу ни смутило,
Как сильно ни была она
Удивлена, поражена,
Но ей ничто не изменило:
В ней сохранился тот же тон,
Был так же тих ее поклон.
Ей<ей! не то, чтоб содрогнулась,
Иль стала вдруг бледна, красна...
У ней и бровь не шевельнулась;
Не сжала даже губ она (восьмая, XVIII—XIX).
Ужель та самая Татьяна,
. . . . . . . . . . . . . . . .
Так равнодушна, так смела? (восьмая, XX).

Следующее свидание: Онегин смущен, «неловок», а она «сидит покойна и вольна» (восьмая, XXII).

Она его не замечает,
Как он ни бейся, хоть умри.
Свободно дома принимает,
В гостях с ним молвит слова три,
Порой одним поклоном встретит,
Порою вовсе не заметит... (восьмая, XXXI).

...Как сурова!
Его не видит, с ним ни слова;
У! как теперь окружена
Крещенским холодом она!
Как удержать негодованье
Уста упрямые хотят!
Вперил Онегин зоркий взгляд:
Где, где смятенье, состраданье?
Где пятна слез? ...Их нет, их нет!
На сем лице лишь гнева след...(восьмая, ХХХIII).

Княгиня перед ним, одна,
Сидит, не убрана, бледна,
Письмо какое<то читает
И тихо слезы льет рекой,
Опершись на руку щекой.
О, кто б немых ее страданий
В сей быстрый миг не прочитал!
Кто прежней Тани, бедной Тани.
Теперь в княгине б не узнал! (восьмая, XL—XLI).

«...Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна» (восьмая, XLVII).

Жизнь Татьяны — это замечательная история овладения своим темпераментом, или, говоря другими словами, история воспитания в себе характера. У Татьяны первых глав романа в сущности еще нет характера, имеются только предпосылки к нему. Татьяна восьмой главы — человек с на редкость законченным характером. Развернуто показывает Пушкин лишь начальный и конечный моменты этой истории; самый процесс создания характера проходит за сценой, и лишь в седьмой главе слегка приоткрывается уголок опущенного занавеса.

С.Л. Рубинштейн цитирует слова Гёте: «В тиши зреет интеллект, в бурях жизни формируется характер» [См.: Основы общей психологии, с. 557. — Примеч. ред.] Характер Татьяны сформировался по внешней видимости «в тиши», но, если заглянуть глубже, в результате немалых внутренних бурь.

Каковы основные предпосылки к формированию характера Татьяны? Привычка к интенсивной, углубленной внутренней жизни; органическая народность, т.е. крепкая связь с лучшими традициями народного духа, устремленность к «идеалу», т.е. направленность от текущей жизни, как она дана в окружающем, к чемуто лучшему, заданному, о чем мечтают, чего хотят, к чему стремятся; чувство долга — пока еще «чувство», впоследствии станет сознанием.

При этих внутренних предпосылках характер создался в уроках жизни.

Первым был урок, полученный oт Онегина. С ним как-то надо было справиться.

И в одиночестве жестоком
Сильнее страсть ее горит,
И об Онегине далеком
Ей сердце громче говорит.
Она его не будет видеть;
Она должна в нем ненавидеть
Убийцу брата своего...(седьмая, XIV).

Очень поучительно, что для Ольги, героини трагического происшествия, ничего должного из смерти Ленского не воспоследовало: она спокойно вышла замуж за улана. Татьяна же, лицо для Ленского постороннее, в смерти его усмотрела для себя некий источник долженствования.

И начинает понемногу
Моя Татьяна понимать
Теперь яснее — слава богу –
Того, по ком она вздыхать
Осуждена судьбою властной... (седьмая, XXIV).

Переворот в понимании любимого человека («Ужель загадку разрешила? Ужели Слово найдено?» — седьмая, XXV) должен был явиться переворотом и в понимании самой себя, да и многого другого в жизни.

Четвертым уроком был выход из одинокой жизни в деревне в людную жизнь Москвы, изучение людей («Татьяна вслушаться желает в беседы, в общий разговор» — седьмая, XLVIII) и нахождение путей и способов приспособления к ним.

За этим последовало испытание, первый жизненно важный поступок — выход замуж без любви, но по долгу. То, к чему она готовила себя в девичьих мечтах — любовь,— не удалось. Место любви заступил долг, в этом первом испытании выступивший еще как непосредственное переживание долга, долга перед матерью: «Меня с слезами заклинаний молила мать» (восьмая, XLVII). Возможно, что с этого момента Татьяна стала иметь характер. Формирование психических свойств личности не всегда процесс постепенный: бывают переломные моменты в жизни, начиная с которых человек становится другим.

Второе жизненное испытание — встреча с Онегиным — застало Татьяну уже человеком с вполне сложившимся характером. «Я буду век ему верна» — поступок, также сделанный по долгу, но психологическая природа его, по-видимому, отлична. Если там был долг перед матерью, то здесь едва ли долг перед мужем; скорее — долг перед принципом. Если там было непосредственное переживание долга, чувство долга, то здесь очень и очень опосредованное сознание долга.

От непосредственной жизни чувством к строго сознательной жизни по принципу должного — таково основное направление эволюции личности Татьяны, ярко, хотя и фрагментарно, показанное в романе Пушкина.