Штукарева Светлана Владимировна - руководитель Высшей Школы Логотерапии Московского института психоанализа

Аннотация Статья посвящена некоторым ключевым концептам логотерапии на примере пьесы Франкла «Синхронизация в Биркенвальде». Выдержки из пьесы выступают и как основные постулаты логотерапии, и как иллюстрации к концептам. Рассмотрены основные понятия: Время, Пространство, смысл, Жертва, Сверх-смысл, Судьба и Свобода, Идея, Димензиональная онтология, Смерть, Память об ушедших из жизни.

Ключевые слова: логотерапия, Франкл, смысл.

SOME OF THE MOST IMPORTANT LOGOTHERAPY CONCEPTS ON THE EXAMPLE OF V. FRANKL'S PLAY "SYNCHRONIZATION IN BIRKENWALD"

Shtukareva Svetlana Vladimirovna - Head of Higher School of Logotherapy, Moscow Institute of Psychoanalysis

Keywords: Logotherapy, Frankl, meaning.

Анализ важнейших для человека аспектов бытия должен быть представлен в той форме, в которой легче людям будет воспринять их: «То нереальное, которое искусство преподносит людям, подчас бывает ближе к истине, чем их человеческая реальность». В пьесе есть слова: «Искусство! Они сказали, что только искусство может повлиять на людей там, внизу.…». В пьесе философы, оставаясь за кадром, комментируют происходящее в реальности, и мы также воспользуемся этим приемом и будем комментировать происходящее в пьесе с позиций логотерапии, или же правильней сказать, будем комментировать логотерапию с позиций логотерапии.

Пространство и время – формы сознания, говорит в пьесе Сократ. Все люди после того, как их жизни будут закончены – прибывают в вечность и пребывают в вечности, что предполагает одновременность, то есть все когда-либо живущие одновременно пребывают в вечности, нет ни первых, ни вторых. В земной жизни мы заботимся о приоритете, а в вечности нет «раньше или позже». Люди в земной жизни пользуются временем, в жизни за пределами жизни существует одновременность. И между временем и вечностью есть занавес, он поднимается, когда мы переходим из жизни в вечность. Удивительно, что (или как в пьесе замечает Спиноза: «тонкий парадокс») рискуя земной жизнью, мы попадаем в вечность. Иными словами, нет страха за жизнь, когда посвящаешь ее чему-то осмысленному, ибо, уйдя из жизни, приходишь в вечность.

Идея одновременности нам более понятна, когда мы говорим о прошлом: мы можем через запятую перечислять великих людей, живущих в разные эпохи, проводя сравнения или определяя преемственность. Даже в обычной жизни мы можем говорить о нашем роде, о бабушках и прабабушках, замечая схожесть отдельных черт, не смущаясь разделяющими этих людей десятилетиями и даже столетиями. Франкл в пьесе это отразил таким образом, что на одной сцене одновременно присутствуют Сократ, Кант и Спиноза, никогда не встречавшиеся друг с другом, так как жили в разные времена, но объединенные этой одновременностью, безвременьем, царящим за пределами текущей жизни, и имеющие отношение к жизни, безусловно. И никто и никогда не вычеркнет их из жизни. «….прошлое тоже способ бытия, может быть, даже самый надежный, потому что ничто и никто не сможет обратить прошлое вспять, потому что никто и ничто не сможет сделать прошлое не случившимся, убрать его из мира. В прошлом все укрыто, сохранено и защищено от тления. Следует признать: обычно мы видим только, если я могу так выразиться, поля со жнивьем преходящего, при этом мы пропускаем часто полные амбары нашего прошлого, в которые мы уже давно внесли урожай нашей жизни: произведения, которые мы создали, дела, которым мы себя посвятили, наших любимых и наши страдания, которые мы с достоинством и храбростью выстрадали.» [4].

СОКРАТ. Он, Барух Спиноза, и я — мы… как это говаривалось когда-то, когда мы еще рисковали нашей земной жизнью? — мы пребываем в «Вечности». Теперь — в вечности…
СПИНОЗА. Тонкий парадокс!
СОКРАТ. …Потому что вечность — не что иное, как одновременность.
КАНТ. Это по Августину?
СОКРАТ. Ну, трудно сказать, у кого — от кого…
СПИНОЗА. Каждому из нас случалось заботиться о приоритете. Ну а теперь, здесь, у нас нет речи о «раньше» или «позже», нет у нас первых, нет вторых.
СОКРАТ. Ведь мы пребываем в вечности.
СПИНОЗА. Скорее, вечность пребывает с нами.
КАНТ. Ну ладно, все это не ново. Но я еще раз спрашиваю, как это пришло вам в голову — говорить о точной дате?
СОКРАТ. Но, господин профессор, как же нам добиться, чтобы люди это поняли: вечность — временность — одновременность?!
КАНТ. Вы правы…

СОКРАТ (встает, откашливается). Господа, я должен вам сказать — так просто не может дальше продолжаться с людьми. Что-то должно произойти! Вам трудно себе представить, как сегодня живут на Земле. Вера почти мертва — всякая вера. Сегодня больше не верят даже политической пропаганде. Никто не верит другим, никто не верит самому себе. И прежде всего — никто не верит в идею!

Для Франкла идея, ее наличие и то, что за ней стоит, чрезвычайно важна, важен идеал, ориентируясь на который, человек вырастает и распознает, на что он способен, кем он может быть. Без ориентации вовне, человек не восходит. И не становится тем, кем он может и должен стать. «Джон Гленн, американский астронавт первого поколения, однажды сказал: «Идеалы — подлинная сущность выживания». Без этой направленности на идеалы, человек и человечество не может выжить, и это удается только благодаря напряжению: нужно уметь бороться, нужно уметь ждать, одним словом есть необходимость в толерантности к фрустрации, и ее нужно тренировать.» [4].

Человек – существо трехмерное, у него есть соматическое измерение, психическое, и он есть духовная личность. Духовное Франкл называет ноэтическим измерением, благодаря которому, человек может при определенных обстоятельствах вступать в ноопсихический антогонизм, то есть, невзирая на возможные телесные и душевные проблемы, личностно состояться, осуществлять осмысленную жизнь даже с учетом имеющихся ограничений. Для Франкла человек шире, чем соответствие канонам психо-физики, когда можно за откровенно психиатрическим диагнозом увидеть человека, который «шире» и не сводим исключительно к диагнозу, и более того, например, творчество психически нездорового человека не является проявлением диагноза, как скажем Бернадетт Субиру, чьи видения могут быть не столько диагностированы как истерический невроз, но и как религиозное обращение. Провидец, пророк не обязательно сумасшедший. Но именно провидцу, который знает правду, не верят, парадоксально, но правда – это то, чему меньше всего верят. Но есть форма донесения информации – искусство – которое может использовать фантасмагорию (и никто не упрекнет – искусство же), повторимся: «То нереальное, которое искусство преподносит людям, подчас бывает ближе к истине, чем их человеческая реальность» [3]. Но как не просто прорваться за «колючую проволоку» поврежденного заболеванием сознания. «Человеческий дух зависит от услужливости тела» [2]. «Картина болезни представляет собой всего лишь карикатуру, теневое изображение собственно человека, всего лишь его проекцию в клиническую плоскость, причём проекцию только одного измерения человеческого бытия» [2]. «В этом пространстве он нечто открывает и нечто пробуждает. Он открывает там человечность, невредимую и неуязвимую; которую всё ещё можно узреть за всеми невротическими расстройствами и психотическими сдвигами, если экзистенциальный анализ захочет нам её показать» [2].

«СОКРАТ. Я хочу представить людям картину ада и показать им, что и в аду человек может остаться человеком.»

И для этого Франкл переносит нас в барак концлагеря, где представлен фрагмент жизни множества людей, оказавшихся вместе, и показывает многослойность взаимовлияющих факторов, невидимых и непостигаемых зачастую человеком, но которым он может и должен доверять, предполагая априори, что сам факт того, что человек пришел в этот мир, предполагает то, что жизнь сказала ему «Да!», что он существо желанное от начала и до конца его жизни, что это лучшее из возможного. Что человек находится в состоянии метафизической защищенности. «Вначале нам всем кто-то сказал «Да». Без этого «Да» мы не выжили бы ни дня, без этого «Да» нас бы не было сегодня» [1].

Когда мы рассуждаем о важных вещах, о смысле, о жертве, то, не находясь в пространстве страдания, мы довольно легко осознаем и принимаем идеи. Мысли, знания, когда они не рождаются вследствие переживаемого страдания, а как бы предваряют, опережают его, легко проникают в нас, мы соглашаемся, нам нравится пафос и благородство идей. Но когда мы сталкиваемся с ситуацией, когда нам надо применить наше знание на практике, то нам становится чрезвычайно трудно, хочется избежать страдания, не принимать его, сделать что-то, чтобы не испытывать боль. И тогда, когда это невозможно, когда отменить, устранить боль нельзя, человек должен принять это и распознать смысл происходящего с ним, и это точно больше факта страдания, источника страдания. Истиной это становится в деле. «…Вот тогда это и становится верным! Не в разговорах, а в деле — вот тогда это становится истиной.» [3]. И удивительно, что мы только тогда можем сохранить себя, когда идем до конца в своем страдании, в своем испытании. Хотя кажется, что при избегании, отказе терпеть страдание, мы сохранимся. Но нет, именно, когда идем навстречу страху, страданию, боли, тогда можем сохранить себя как личность, даже если повредимся физически. Франкл говорил об уязвимости и целостности: уязвимы телесно, но целостны личностно. Даже имея физические повреждения, мы можем стойко выносить их за счет личностного отклика. Именно тогда личность за счет трехмерности (ноопсихический антогонизм) может подняться над болью, страхом, как психофизическими феноменами.

Отсюда возникает важнейший вопрос о природе человека. Логотерапия дает картину человека не только и не столько в его настоящем бытии, сколько в возможностном. То самое бытие, к которому человек должен тянуться, через напряжение натянутой нити между тем, что он есть сейчас, и тем, чем он станет в следующий момент своей жизни. Ноодинамика, как назвал это Франкл. Логотерапия видит человека в его будущем сутевом воплощении, приглашая человека туда. Так видит любовь. Франкла обвиняли в идеализме, но его основной посыл в том, что если видеть человека лучше, чем он есть сейчас, предполагая и надеясь на то, что он может и должен исполнить это лучшее по сравнению с имеющимся, апеллируя к этому, ведя разговор с ним, как если бы он однозначно мог быть больше своих страстей, влечений, деструкции, боли, негативного мышления, привычек, приглашая тем самым в область его осмысленного потенцио-бытия, то он таким и будет. Реализм – это видеть человека больше его природы, сильнее, способным одолеть ее. И как только человек распознает это: что он может быть сильнее самого себя, он таким и становится, и это и есть реализм – стать тем, кем должно.

КАНТ (деловито). Он мне настоятельно необходим для семинара. Никто не верит мне, что человек может быть сильнее своей природы, что он способен одолеть ее. Меня повсюду называют идеалистом, чуть ли не основоположником идеализма. Но я реалист, господа, поверьте, — вы ведь только что это видели.

Франкл говорил, что смысл – это лучшее из возможного, завет часа, то единственное, что не исполнено пока. смысл – это действие. Не всякое действие – осмысленно, но осмысленное – это действие всегда. смысл – это глагол. И на примере Карла, который не выдает брата во время пыток, мы видим, что здесь действие – молчать. Философия нужна не для того, чтобы осмыслить нечто и жить счастливо сознанием нового знания или понимания, философия нужна для того, чтобы сподвигнуть к действию, осмысленному действию, смыслу.

В процессе освоения нового знания необходимо смотреть, как те, у кого мы учимся, действуют, как они выходят за границы размышлений, как они реализуются. И мы сами принимаем вызов действовать в соответствии с новым знанием; только воплощая то, что осмыслено, можно пробудиться. Сократ в пьесе говорит: «Нам необходимо было действовать, воплощать то, о чем мы думали. Пока мы не действовали, мы не проникали в самую суть и не влияли ни на кого. Со мной, во всяком случае, было так. Меня услышали не благодаря моим речам, меня услышали лишь благодаря моей смерти…» [3].

Как много зависит не просто от действия любого действия, а от выбора «того самого». И при этом никто из нас не знает точно, какой выбор самый лучший, правильный; и никто не владеет истиной; и никто не может дать гарантии, что выбор принесет предсказуемый результат. Мы действуем во многом интуитивно, но от всего сердца. И иногда бывает так, что мы предполагаем одно, а события разворачиваются новым для нас образом. Франкл говорил, что никто не может дать нам 100-процентной гарантии ни в чем, а значит, мы можем рассчитывать на лучшее из возможного. И в его собственной биографии был факт, когда поезд, который должен был отвезти его в газовые камеры, не пришел, и он остался жив.

ФРИЦ. …Скажи, разве ты не был уверен, что нас ведут в газовые камеры? А приехали в нормальный лагерь.
ЭРНСТ. Еще не вечер… Смотри, еще станешь капо, наломаешь дров… Подожди, пока все кончится — они нас всех свалят в общую кучу, вот увидишь.
ФРИЦ. Давай так: если ты сможешь мне доказать, что к этому идет, — будем разговаривать дальше, а пока ты мне этого не доказал, я веду себя так, будто я уверен, что останусь жив.

Сократ в пьесе говорит: «…мы не очень-то знаем, что мы играем. И не очень знаем, что (выделено мной) мы играем. Мы лишь неточно знаем наши роли. И радуемся, когда угадываем текст, который нам надо произносить». Имея в виду, что в театре жизни каждый является исполнителем, при этом без заранее известной и заученной роли. Но зритель есть всегда.

МАТЬ (прямолинейно). Но для кого же мы все играем? Должно же что-то быть — должен кто-то быть, кто на нас смотрит, откуда-то…
КАНТ. Вы первый раз стоите на сцене, сударыня?
МАТЬ. Да, сударь.
КАНТ. Тогда скажите, что вы видите — там? (Показывает на зрительный зал.)
МАТЬ (щурясь). Ничего не вижу, лампы меня слепят. Вижу только большую черную дыру.
КАНТ. А если я вам скажу, что зритель все же есть? МАТЬ (доверчиво смотрит на него). Ну, тогда я вам поверю. 
КАНТ. Да (твердо), вы должны в это верить, потому что знать этого мы не можем. Мы его не знаем — великого зрителя спектаклей нашей жизни. Он сидит, в темноте, где-то там — в ложе.(Указующий жест.) Но он смотрит на нас внимательно, поверьте, сударыня!

В продолжении мыслей о гарантиях посмотрим на этот вопрос с другого ракурса. Людям кажется, что должно быть гарантированное соответствие: ведешь себя хорошо – получаешь награду. Делаешь добрые дела – получаешь благодарность. Вознаграждение за содеянное. И когда по каким-то причинам люди не получают благодарный отклик, то негодуют и жалуются на несправедливость мира. Элизабет Лукас как-то сказала: «Будь благодарен, но не жди благодарности. Это вполне могло бы быть секретом счастья.» Мир нуждается в доброте, она ценна объективно, сама по себе, даже если в ответ на доброе дело не поступает благодарность. Это очень важный момент: реализация того, что ценно объективно, не нуждается в обратной связи, но мы можем быть благодарны, если она поступит. При этом как ее поступление, так и отсутствие, никак не меняют качества совершенного доброго дела.

КАНТ. Пошлые люди, скажу тебе, Барух. Они воображают, что в их земном существовании должно быть какое-то соответствие между благотворительностью и благосостоянием, между нравственными заслугами и денежными заработками.
СПИНОЗА. Beatitudo ipse virtu… Только порядочный человек может быть по-настоящему счастлив.
КАНТ (нетерпеливо). Знаю, знаю. Но вы проецируете все в одну плоскость — вы, с вашим монизмом.
СОКРАТ. Господа, не ссорьтесь! Здесь же идет спектакль!
КАНТ. Но я спрашиваю, Сократ, почему люди еще и ничему не учатся?
СОКРАТ. Это верно. Пока они не читают философские книги, они будут оплачивать свои философские заблуждения страданием и кровью, нуждой и смертью. Но подумайте еще раз — разве мы не должны были оплачивать нашу философскую мудрость ни кровью, ни страданием, ни нуждой, ни смертью?

В поисках смысла мы никогда не знаем правильного ответа, никогда не можем быть окончательно уверены. Хорошее и плохое, правильное и неправильное могут меняться местами и никогда не облачаются в узнаваемую одежку. То, что нам кажется жертвенным и правильным, может не являться таковым, или же меняться с течением времени: в текущем моменте выглядеть неправильным, а в отдаленной перспективе наоборот. Мы стремимся постичь смысл, реализовать, но мы не можем его окончательно понять. Он текуч, изменчив, и несмотря на это, мы вновь и вновь открываем его.

КАРЛ. Да знаю я вечную твою жертвенность. Я тебе прямо скажу: это у меня уже вот где! Сначала ты мог уехать в Америку, так нет! Ты не хотел оставлять семью в беде. А результат? Чтобы спасти тебя от гестапо, сестра пожертвовала собой. А после гибели Эви от болезней и горя умер отец. Потом настала моя очередь. И теперь мама — одна. Бог знает, жива ли она?

Вопрос «обладания» жизнью не может быть точным. Невозможно обладать тем, что легко ускользает, уязвимо и в целом дано на время. Но можно использовать даденное для того, чтобы быть и испытывать себя в обстоятельствах, и обстоятельства как таковые. Но не ради собственного чувственного отклика, переживания, а ради привнесения собой в мир того, что без тебя бы не состоялось, не исполнилось. Жизнь дается, чтобы быть отданной добровольно по крупицам ли, целиком ли в надлежащие моменты. Однажды в запале страстей я сказала: я за это жизнь готова отдать. И коллега заметила: вы и так отдаете жизнь, тем, что занимаетесь тем, чем занимаетесь.

КАРЛ. Жертва за жертвой — и ни к чему это не приводит.
ФРАНЦ. Не говори так, Карл. Ты не хуже меня знаешь, что эта дерьмовая жизнь не имела бы смысла и не стоило бы за нее держаться, если бы мы не были готовы в любой момент отшвырнуть ее ради чего-то другого.
КАРЛ. Что-то другое… Но что? Что?
ФРАНЦ. Называй как хочешь, но ты знаешь это так же хорошо, как и я. По крайней мере мы об этом догадываемся.
КАРЛ. Всему есть предел. Ты не должен вот так швыряться своей жизнью.
ФРАНЦ. Почему нет, если это имеет смысл?
КАРЛ. Что ты называешь смыслом? Что в конце концов мы все погибнем?
ФРАНЦ. Может быть, и это. Дерьмовая жизнь во всяком случае бессмысленна, если еще и цепляться за это дерьмо. Кто не готов пожертвовать своей жизнью, тот просто существует, пока не подохнет. А для того, кто готов бросить такую жизнь к чертям, и смерть может иметь смысл. В этом я убежден. И я никогда не стал бы об этом говорить, если бы мы не сидели здесь.

Жизнь не имеет смысла, если не готов в любой момент отдать ее ради чего-то большего, чем она сама. В самом безрадостном существовании человек способен разглядеть нечто, что не является этим безрадостным. Это стоит того, чтобы отдавать свою жизнь. Это не означает безрассудного риска и испытания судьбы на прочность, как вызов мирозданию. Это означает видение, нацеленность на то, что тобой не является, смещение фокуса, определение своего со-участия, со-творения. Если обстоятельства беспощадны, то человек может выровнять ситуацию, он для этого замыслен. «Все имеет смысл, и этот смысл больше чем то, к чему он относится» [3].

Основополагающая дихотомия. Различаем между тем, что «завинчено до основания» (нулевая степень свободы, как говорил Франкл, то есть судьбенное, судьба), и тем, где у нас есть свободный и ответственный выбор, где мы не детерминированы, и где мы способны проявить «упрямство духа». В отличии от гомеостаза, где инстинкты и влечения толкают нас на снятие напряжения, на восстановление системного равновесия, где мы не свободны от того, чтобы не испытывать любые ощущения, свободный выбор приглашает к тому, чтобы осуществить осмысленные действия, в том числе и в адрес этих ощущений, но никак не вынуждает. У каждого из нас есть свобода действовать как в направлении смысла, так и против него. И важно понимать, где есть заданность, а где ее нет, или она сведена к минимуму. Мы не можем выбрать, чтобы нас не посещали мысли и чувства, которые не могут быть предметом гордости, мы не можем выбрать не стареть, не болеть и не умирать. Не можем выбрать, чтобы другой человек стал лучше. Это зона судьбы. Но мы можем без призывающих инстинктов и влечений выбрать то, как и что мы будем делать сообразно той или иной ситуации. И даже выбор никак не действовать будет тоже выбором. Зачастую мы можем склоняться к простому и удобному для текущего момента действию, но оно не обязательно будет самым подходящим, исходя из легкости и приятности. Иногда надо осуществить действие с усилием, действие вопреки.

«Но мы должны всегда сами решать, всегда заново, каждый раз, в каждое мгновение! Потому что ведь никто из нас не дьявол с самого начала, даже эсэсовцы…» [3]. Равно как никто из нас не ангел.

Когда мы говорили о смысле, то отметили, что не можем постичь его окончательно и полностью, всегда останется нечто, сокрытое от нас; когда мы говорим о свободе, то всегда остается нечто, в чем мы можем быть свободны, и даже, если нам это не видно, это не значит, что того, для чего мы можем быть свободны, нет. Удивительный баланс во всем.

Свобода обращаться со своей жизнью тем или иным образом. Как сказал Франкл в одном из выступлений: «Я не обязан все время терпеть самого себя». Имея в виду, что собственные негативные эмоции не должны стать тем, что определяет человека во всех его поступках.

ФРАНЦ. …. Я приговорен — приговорен к жизни.
ПАУЛЬ. Не будь дураком!
ФРАНЦ. Да, уверяю тебя! Я приговорен продолжать эту вонючую жизнь, но (почти торжественно) она не должна оставаться вонючей! Я сделаю ее лучше, сделаю плодотворной, я закончу то, что когда-то начал. И я не кончусь до тех пор, пока этого не сделаю. Теперь я уверен!
ПАУЛЬ. Не болтай глупостей.
ФРАНЦ. Я знаю, что говорю, и знаю, что мне делать. …..
ФРАНЦ. Мама… Карл… Господи… теперь я один, только с вами! И теперь я обещаю выполнить то поручение, которое я, может быть, лишь воображаю. Но воображение это или нет, станет ясно только в деле, в том, что я сделаю. Увидим… 

Мы понятия не имеем, из каких оснований исходит глобальный смысл, где мы также играем свою партию. Нам легко объяснять все с точки зрения человека, его понятийного аппарата, но «Лист не может постичь смысл всего дерева» (Паскаль). Мы не знаем, из какой великой для нас тайны исходит мироздание, когда умирают дети, возникают войны. С точки зрения отдельно взятого человека, и даже человечества, мы понимаем весь ужас и бессмысленность актов насилия, войны, смерти, но осмыслить многослойную многозвенную заданность мы не можем, у нас ограниченный набор инструментов, знаний, мы можем верить только в то, что у мироздания есть глобальный и непостижимый план. И это даже хорошо, ведь мы участвуем в аттракционе, где все взаимоувязано, отточено, но то, что с нами будет в процессе, как мы будем осмыслять этот аттракцион – индивидуальное творчество. Более того, возможно, кто-то или что-то из тех, кого мы знаем и помним, и даже не знаем лично, но ощущаем связь, - взаимоувязан с нами, все та же одновременность, вечность, где мы встречаемся с Сократом, Леонардо, Гитлером, где мы можем вести диалоги с Понтием Пилатом, даже не будучи Га Ноцри. Есть мирозданческая ответственность у мироздания, и есть наша индивидуальная роль, которая непостижимым образом увязана с общей канвой мироздания, и мы под его защитой. Такая метафизическая защищенность. Что бы ни происходило, это лучшее из возможного, и даже смерть в тот или иной момент времени, даже, если момент нам с нашей земной точки зрения кажется неподходящим. На примере Карла мы видим, что мать подала заявление, она хотела, чтобы ее сыновья были с ней, чтобы они перестали страдать, она подала заявление, чтобы смерть сына избавила его от мук через муки, ведь ангел, исполняя замысел, становится эсэсовцем и убивает Карла. И он встречается с матерью, он в вечности, он под защитой от мук. Ангел (в нашем представлении спаситель, сторонник, помощник) убивает, чтобы спасти. Это за гранью человеческого понимания, но в пределах высшего понимания. В пьесе Франкла Ангел называется Черным Ангелом, видимо, таким образом Франкл хотел показать несовместимое, но возможное: черный – потому что с нашей позиции он вершит зло (мы видим только эсэсовца, не больше, мы видим только приносимые им муки и смерть); и вместе с тем он – Ангел, потому что таки спасает, возвращает матери ее сына. Возможно, каждому из нас предстоят поразительные встречи в вечности, безвременьи, одновременности….

Франкл как-то сказал, что человечество делится на две «расы» - достойных людей и недостойных, вернее тех, кто не пользуется своим личностным достоинством. И при этом он говорил, что достойных людей – меньшинство. Но насколько меньшинство? Мы снова теряемся в числах: как это было со временем: трудно постичь одновременность, как вечность; так и здесь: какое же число достойных людей должно быть? И в пьесе Франкл приводит еврейскую легенду. Прежде чем ее привести здесь, хочется отметить, что многие вещи, на которые опирается Франкл в своих философских размышлениях, они не новы, и вовсе не придуманы Франклом. Он элегантно вводит их в свою теорию, и они оказываются уместными, понятными. Итак, легенда: «Положение дел в мире зависит от того, живут ли в нем постоянно тридцать шесть праведников. Причем никому не известно, кто они. И если кого-то опознают, он немедленно исчезает.» [3].. Вдумайтесь: 36! Понятно, что эта цифра недоказуема и кажется умозрительной, но тем не менее: не 36 тысяч, всего лишь 36, и это меняет положение дел в мире! Думается, что Франкл был одним из 36! Далее в пьесе мы узнаем, что, «о чем бы мы ни говорили, у нас всегда найдутся предшественники.» [3]. И словами Сократа автор добавляет: «Если бы их не было, это говорило бы не в нашу пользу!» [3]. Опять мы видим взаимоперетекание времен, и не так уж важна пальма первенства: помним, что в самом начале пьесы было сказано, здесь в вечности нет приоритетов, нет первых, нет вторых.

Часто люди негативно окрашивают это понятие. Вероятно, потому, что оно связано с ощущением несвободы, как будто на них что-то давит, и они вынуждены делать что-то недобровольно. И вместе с тем, жертва может иметь другое значение, когда человек принимает ее свободно, знает зачем он это делает, и знает, что может сложиться впоследствии. Человек понимает, что он может не делать этого, но знает, что есть вызов, на который он должен откликнуться, потому что, иначе может ускользнуть что-то объективно важное. Человек может рассматривать такой вызов, как досадную помеху благостному существованию, а может рассматривать как причастность к событиям этого мира, причем не так уж и важно глобальные они, или локального значения, узнает ли кто-то о его участии в этих событиях, или нет. Сам факт столкновения человека с вызовом (вызовом смысла), и осмысленный ответ– это само по себе имеет значение, даже если свидетелей не было. Но благодаря человеку в мире произошли перемены. Действительно, человек обихаживает мир, без него мир был бы иным.

Итак, жертва. Есть соглашение о жертве: когда человек, видя страдания, которыми переполнен мир, берет на себя обязательство, декларирует готовность отдать часть жизни, здоровья, благополучия ради кого-то. Он не испытывает в данный момент страданий, он совеститься своим благополучием, когда видит, что кому-то очень трудно. Он хочет разделить ношу. И он дает Слово, обет, что готов к лишениям. Он еще не переживает лишений, он говорит о готовности. И это наполняет его силами. Но если он на самом деле столкнется с лишениями, болью, страданием, потерей, то это будет совсем иначе, чем он себе это представлял. Это ВСЕГДА будет острее и больнее. И тогда он может разочароваться в себе, что он «несчастный слабак, ни на йоту не лучше других, даже этих капо, этих эсэсовцев…» [3]. И возникает чрезвычайно важный вопрос, который в пьесе озвучивает далеко не самый интеллектуальный, но страстный персонаж, Пауль. «А кто вообще вправе сказать, что он лучше других? Кто точно знает, что он хуже?» Это важнейший момент. Нам не дано понять с точки зрения объективной всеохватывающей реальности, кто лучше, кто хуже. Кто прав, кто нет. Ни у кого из нас нет мерила. Никто не владелец истины. Тот, кого мы страстно ненавидим, возможно, является тем, благодаря кому мы точно сможем стать лучше, и сделать то, что без него упустили бы, не заметили, прошли мимо. И даже, если мы сплоховали, совершили не лучший поступок, не выполнили обет, данный, когда мы были в лучшей форме, у нас всегда есть шанс поступить в соответствии со смыслом. Даже если до этого мы не могли этим похвастаться. Когда мы говорим «я не сдаюсь», и мы стараемся, но не справляемся, то тогда мы можем сказать: я не сдаюсь применительно к другим обстоятельствам, особенно тогда, когда в первый раз мы уже наломали дров, совершили ошибки, и теперь мы как будто живем во второй раз, и у нас есть шанс не сделать повторно эту ошибку. Это одна из максим Франкла. И она очень оптимистична, обнадеживающа, она предполагает, что человек всякий раз может снова попробовать стать человеком. Человек не опрокидывает себя, когда не справился, это один эпизод, он не финальный, нельзя по отдельным поступкам судить о человеке, он имеет шанс исполниться иначе. И, возможно, иной шанс будет иметь отношение к еще более важным вещам, чем к предыдущему неудачному опыту. Если мы мечтаем исполнить жертву, чтобы разделить чьи-то страдания, но у нас не получилось (как в пьесе «я несчастный слабак»), мы можем на совершенно ином поле попробовать распознать нашу пригодность. И в пьесе Франкл описывает такой шанс для узника Франца, когда он, как ему кажется, не справился с тем, чтобы быть примером для других, будучи в лагере, был тем самым несчастным слабаком, у него появляется новая идея (заметьте: как важно верить в идею!) спасти от наказания тех, кто носит ненавистную форму, но под ней сохранил сердце. «мысленно я уже давно сделал список тех, кого могут схватить за шиворот в первый момент, не разобравшись, в горячке ненависти… Я ее предвижу, эту ненависть, эту жажду мести. Схватят и тех, кто втайне делал что-то доброе. Я же знаю и тех, кто носит эту ненавистную нам форму, но под ней сохранил сердце! Поверь, кто-то из них вопреки всему остался человеком и делает, что может, только мало кто об этом знает. И те немногие, кто знает, должны о них позаботиться. Белый список, вот что это! Я должен буду спешить, я должен их спасти!» [3].

Возникает важнейший вопрос справедливости, возмездия, наказания. Но какова цель этого процесса? Если цель – не допустить насилия, зла, как это написано в лагере Дахау на 4 языках «Никогда больше» - тогда надо крепко подумать над средством воплощения этой идеи. Если цель – заставить другого испытывать боль, схожую с той, которую испытывал несправедливо обиженный – то для чего? Ведь, если мы знаем на своем опыте каково это терпеть боль, то зачем мы хотим передать это другому? Чтобы он понял, что значит боль? Наверняка в его опыте было много ситуаций, когда он знал это. Тогда зачем? Неужели это минимизирует нашу боль, неужели это снимет наше отчаяние, купирует наше страдание? Возможно, на какое-то время так и будет, но потом мы увидим страдания другого, и даже, если они будут выглядеть в чем-то заслуженно, то мы не сможем не испытать сострадания. И уж тем более, сострадания к тем, кто не по своей воле заставлял других страдать, ошибочно поняв идею, трактуемую тем или иным сообществом, к которому он примкнул. Франкл много говорил о непринятии идеи коллективной ответственности, что каждый отвечает только за то, что делал или не делал, но даже, если он принадлежал к сообществу, партии, но делал это со множеством оговорок, индивидуально рассматриваемых, то мы можем говорить о личной ответственности, никак не коллективной. Франц в пьесе говорит: «Что ты называешь справедливым? Ненавистью отвечать на ненависть? Несправедливостью на несправедливость? Чтобы мы делали то же, что они? Чтобы мы обращались с ними так же, как они с нами? Это — не справедливость. Это увековечит бесправие.» [3].

И как удивительно человечно Франкл устами Франца говорит об известном библейском сюжете «око за око» в контексте Авеля и Каина.

ФРАНЦ. «Тогда скажи, зачем Господь наложил печать на Каина, убийцу Авеля?
ПАУЛЬ. Ясно, зачем. Чтобы его всюду узнавали, чтобы опасались его, вели себя с ним соответственно.
ФРАНЦ. Неверно! Этот знак, эта печать должна была как раз охранять Каина, чтобы с ним ничего не случилось, чтобы его не наказывали больше, потому что он уже наказан Господом. Понимаешь? Подумай, что бы случилось, если бы было иначе. Убийства бы просто не прекращались, потому что одно влекло бы за собой другое, одна несправедливость тянула бы за собой другую. Нет! В конце концов, цепь зла должна быть разорвана! Мы не хотим снова и снова платить за ненависть — ненавистью, за насилие — насилием! Это цепь, Пауль, пойми, цепь — вот что это! Ее нужно наконец разорвать…» 

Элизабет Лукас в интервью по поводу российской постановки пьесы сказала: «Должно быть что-то, что принимает зло, но не передает». Принимает не в значении соглашается, одобряет, но в значении берет на себя, идет передней шеренгой. Но не пропускает дальше себя.

До этого мы говорили о времени. О вечности и одновременности. Не менее важно для наших размышлений и понятие пространства. «Пространство и время — только формы сознания.» [Франкл, 2007]. Мы в нашей обыденности воспринимаем пространство как систему координат, согласно которой можем расположить любой объект, точку. И говоря о трехмерности человека (димензиональная онтология), мы используем систему координат, чтобы показать, что есть двухмерное (плоскостное) восприятие реальности, в контексте димензиональной онтологии это психо-физический параллелизм; а есть еще то, что возвышается над ним, что вступает в силу, когда пробуксовывает психофизика, и вместе с тем, все три измерения одновременны и едины. Как правило, нет между ними противоречия, но «упрямство духа» (ноопсихический антагонизм) начинает свою «работу», когда не справляется психофизика, и личность не может исполнить себя в полную силу, то есть исполнить смысл. Для определения понятия пространства в контексте логотерапии нам не нужно пользоваться системой координат, как не нужно пользоваться понятием прошлого-будущего, когда речь идет о вечности (одновременности). Вне времени, вне пространства – эти понятия актуализируются, когда земное бытие исчерпывается. В нашей обычной жизни пространство и время – наши координаты, по окончании жизни, мы выходим за них. «До тех пор, пока они будут под «где» понимать какое-то место в трехмерном пространстве, они не поумнеют и им нельзя будет помочь». [3]. Но знать мы не можем, мы можем верить. И даже более: знать не нужно. «Если бы они всё знали — не решались бы на то, что кажется бессмысленным, а именно на то, что находится где-то, а не там или тут, где это можно увидеть и пощупать». [3]. Действительно, Франкл считал, что мы не пророки, мы действуем зачастую без гарантий, вслепую, и это достойно восхищения: без точных маркеров и указателей решаться на подчас самые важные выборы. Сократ в свою эпоху указывал на так называемый даймон (внутренний голос, интуицию), и Франкл означает этот внутренний голос, как совесть. И снова мы замечаем, что нет первых, нет вторых: Сократ за тысячи лет говорил про то, что важно и сейчас, все укладывается в единую картину жизни человечества и подтверждается поколениями. «Достаточно того, что у них есть свой даймон — так я назвал внутренний голос. Если бы для них все было ясно, все черным по белому, тогда вся игра не имела бы для них смысла — и ничего бы у нас не получилось» [3]. Снова мы говорим об игре на сцене жизни, что только искусство может предельно точно использовать образы, выдаваясь за канву реальности, постижимости, переходя барьеры времени и пространства, намекая на то, чего нет в нашей действительности, но что мы непостижимым образом ощущаем, благодаря интуиции, подсказкам совести, ее трем ликам, о которых говорил Франкл. И эта игра перед лицом Зрителя, которого мы не можем видеть: свет ламп нас слепит, но «он смотрит на нас внимательно». Почему же игра не имела бы смысла? Потому что, если все ясно, если черным по белому, тогда нет того самого подъема, духовного взлета, выхода за пределы самого себя к чему-то большему, чем сам. И именно благодаря этому выходу, благодаря преодолению, человек и исполняет смысл, исполняет самого себя. И узнает себя, и самоидентифицируется, и постигает границы себя и возможного. Знание не всегда сила, иногда оно лишает человека «упрямства духа», ведь если все понятно и выверено, тогда и браться не стоит. Только в неведении, но с предчувствием мы можем решиться на то, что нам неведомо.

Находясь на границе вечности, перед лицом смерти мы действительно становимся ближе к самой сути. Когда ярко высвечиваются истинные ценности, открываются важнейшие обстоятельства. И именно это и есть исполнение самого себя, нахождение себя. И этот путь проходит каждый человек, и помощь здесь бессильна. «Они до конца должны пройти свой путь, каждый — сам, в одиночку. Вот к чему все сводится — самому найти себя» [3].

Нам невозможно определить свое предназначение: изнутри себя мы его не видим: невозможно, находясь на Земле, разглядеть ее в телескоп. Нам кажется, что, ориентируясь на мнение большинства, или следуя духу времени, или руководствуясь требованиями ближайшего значимого окружения, или просто ориентируясь на внутренние ощущения, влечения и желания, мы сможем найти себя, и мы напрягаемся в страстном желании заполучить искомое, приложить все силы, чтобы завершить начатое, добиться желаемого. Франкл очень хотел опубликовать свою рукопись, она была его детищем, перед самым концлагерем он мог эмигрировать и спасти свой труд, опубликовать его, не попасть в концлагерь и не пережить весь этот ужас. И его семья тоже этого хотела для него. Но Франкл сделал иной выбор: отказался от страстного стремления опубликовать рукопись и разделил судьбу своей семьи в части того, что попал в концлагерь. Он отрекся от своей рукописи, сделал сложнейший выбор. Ведь мы не знаем, что правильно, что хорошо. Мы действуем, откликаясь на какие-то намеки, подсказки (не требования) нашей совести, она наш лучший советчик. Но она не дает нам никаких гарантий и не говорит уверенно о том, что данный выбор самый правильный. Мы действуем вслепую. Только выбор сердца является маяком. Отказываясь от своей страсти в обмен на осмысленный выбор, мы можем испытывать грусть, но, если мы действуем осознанно, с принятием, без принуждения, сердцем понимая, что так должно нам поступить, тогда мы не будем грустить: нас поддерживает в нашей стойкости и уверенности наш собственный, осознанный, твердый, ответственный выбор. Мы отказываемся от «вкусного» в угоду «объективно необходимого». И это отказ от себя в пользу другого. И это дает ощущение подъема, счастья, наполненности, вдохновения, ресурса. Пусть даже все это и измеряется «микронами». В пьесе Франц держит в голове свою рукопись, потому что ее отобрали, когда он попал в концлагерь, и Франц все силы прикладывал к тому, чтобы помнить содержание в голове, чтобы потом, после освобождения вспомнить ее и опубликовать. И в момент отчаяния, после потери брата, он принимает решение отказаться от выживания ради опубликования рукописи. Он отказывается завершить свою рукопись, он принимает решение умереть. Но это решение сродни высокой жертвы: как это было у Сократа – отдать свою жизнь за других, за то, чтобы донести до людей правду. И здесь Франц решает отдать свою жизнь за другого узника, он молит, чтобы ценой его жизни была спасена жизнь другого, которого ждет жена, которому нужно выжить. Но как причудливо тасуется колода карт. Нам кажется, что мы можем повлиять на события своими страстными молитвами о принесении жертвы, но не нам решать в какой момент будет необходима жертва: скорей всего именно тогда, когда мы не очень готовы к ней. Когда же мы собираемся с духом и принимаем решение отдать свою жизнь – не всегда она берется у нас, иногда даже наоборот. Но важно другое: ты отказываешься от страсти, ты перестаешь бороться во имя своего желания, отдавая себя в руки неизмеримо большего, чем ты сам, доверяя себя этой защите («вверяю себя тебе, Господи»), принимая, что будет тебе предложено. Лист на дереве не может постичь смысла всего дерева: мы не можем постичь, что на самом деле лучше в нашем каждом отдельном случае, когда он увязывается в большую сюжетную линия бытия как такового, но есть тот самый незримый зритель спектакля жизни, который знает смысл всего дерева, который знает сюжет не просто отдельно взятой жизни, но замысла мироздания. И мы в хороших руках! И когда мы перестаем цепляться за что бы то ни было, даже за самое дорогое: жизнь, детище, то становимся ближе к самой сути. «…человек есть что-то! И я тоже, наверно. И это что-то трепещет, парит, мелькает, его невозможно понять, ухватить. Но надо действительно это сделать, надо это неуловимое воплотить, осуществить… В жизни, в смерти… Господи, позволь мне умереть! Я готов, я смогу воплотить!» [3]. Нам кажется, что мы в своем духовном экстазе можем договориться с небесами, предложить «выгодную сделку», но там решают всегда иначе. «Небеса не согласились». Но нам не ведом парадокс мироздания: то, что нам кажется, как отказ от жизни, «там» может восприниматься как дарование ее… Мы страстно желаем чего-то – нам не дается; мы отказываемся от чего-то – нам даруют.

«….вы должны в это верить, потому что знать этого мы не можем. Мы его не знаем — великого зрителя спектаклей нашей жизни. Он сидит, в темноте, где-то там — в ложе. Но он смотрит на нас внимательно..» [3].

МАТЬ. … Смотрите, вот (неловкими движениями вытаскивает из сумки письма и маленькие пакеты) — все это я получила от них.
СПИНОЗА. Как так? Ведь оттуда, из лагеря, нельзя писать, нельзя ничего посылать?
КАНТ. Так что же это?
СОКРАТ (вглядываясь ближе). О! Разве вы все еще не понимаете? Это мысли сыновей о матери, это их молитвы за нее. Вот это я называю — дары, подарки…
МАТЬ (гордо). Прекрасные подарки, не правда ли? Так много писем, почти ежедневно, и что ни день — то пакет… Как же не гордиться ими? И разве они не стоят того, чтобы о них печалиться и заботиться? 

Мы много, о чем не знаем, а то, что знаем, необязательно является истиной, скорее даже и не является ею. Это может быть подобие истины, как костюм, который приняли за человека. Костюм, который заменил человека. Выглядит немного похоже, но не он. И все наши представления об истине, это предположения о ней. Но, если они имеют пользу для человека, дают ему глоток воздуха, возможность подняться, протянуть кому-то руку, что-то исправить, то пусть это будет только подобие истины, но оно хорошо вписывается в бытие, помогает ему.

Франкл выдвигает потрясающую идею: мысли, слова, творения, музыка, - все это даже, если и не было опубликовано, исполнено, а только вдохновило человека, тем не менее, является «опубликованным» в вечности и не исчезает. Отсюда огромная ответственность за то, что же именно будет оставлено в вечности, что будет в ней «опубликовано», и вместе с тем, нет необходимости печалиться о том, что творение не нашло земных почитателей, не прозвучало, не обнародовано. Согласно метафоры Э. Лукас, если свеча горела и давала тепло и свет, но никто об этом не узнал, не видел, или забыл, то это никак не отменяет факта того, что она исполнила свое предназначение, ради которого и была создана: давала тепло и свет.

КАНТ. Да, знали бы люди, что все имеет свое значение, и что значение это больше, чем то, к чему оно относится…
СПИНОЗА. Учитель, представьте, что сказали бы люди, если бы они это знали, как бы они удивились! А как бы были изумлены философы, если бы знали, что каждая их работа, в которой они ссылаются на вас, господин профессор, моментально…
СОКРАТ. Вы, вероятно, имеете в виду — вечно?
СПИНОЗА. Да — вечно — взлетает на ваш здешний вечный письменный стол в виде отдельного оттиска.
СОКРАТ. И как бы они были изумлены, если бы знали, что их великие мысли, даже не опубликованные, даже еще не высказанные — если это, конечно, великие мысли, — уже давно опубликованы здесь и ждут, когда их гонимый автор прибудет снизу, чтобы встретиться с ними.
КАНТ. Но почему вы думаете только о нашем цехе? Почему не о других — художниках, музыкантах? Разве вы не помните то мгновение — вечное мгновение, — когда Шуберт со слезами на глазах буквально ворвался к нам — и собственноручно получил здесь партитуру своей Симфонии си-минор, теперь уже «завершенной»?..
СОКРАТ. А помните, учитель, о чем тогда говорили? Бесконечные похвалы…
СПИНОЗА. И все время — музыка в си-миноре.
КАНТ. Да, да, знали бы люди… 

В завершении отметим, что любовь к мудрости – философия – не есть собственность тех, кто ею занимается профессионально. Философия – составная часть бытия любого человека. Нам может казаться, что невзгоды могут случаться с нами, если мы совершаем ошибки, действуя против смысла, но и даже когда мы действуем в соответствии со смыслом, мы все равно не будем избавлены от страданий, потому что они неотъемлемая часть бытия.

«Пока они не читают философские книги, они будут оплачивать свои философские заблуждения страданием и кровью, нуждой и смертью. Но подумайте еще раз — разве мы не должны были оплачивать нашу философскую мудрость ни кровью, ни страданием, ни нуждой, ни смертью?» [3].

Жизнь человеку дается для уменьшения страдания, которым переполнен мир, для исцеления мира, которому без человека некому вытереть кровь и перевязать раны. Для того, чтобы создать сад на пустыре, чтобы накормить голодного, согреть холодного, сказать ласковое, сделать доброе. И тогда трещинки мира могут затянуться. И самому человеку станет спокойней и радостней.

«И теперь я обещаю выполнить то поручение, которое я, может быть, лишь воображаю. Но воображение это или нет, станет ясно только в деле, в том, что я сделаю. Увидим...» [3].

Литература

1. Баттиани А. Преодоление безразличия. Нахождение смысла во время перемен. М.; Когито, 2020, с. 139
2. Франкл В. Теория и терапия неврозов. СПб.: Речь, 2001,
3. Франкл В. Сказать жизни «Да»: психолог в концлагере. М.; смысл, 2007. 173 с
4. Frankl V., (2008) Bergerlebnis und Sinnerfahrung, Tyrolia; 6., Aufl. Edition, 40 p